Страница 11 из 46
Возможно, главной проблемой в отношении того, что мы сегодня назвали бы имиджем Консервативной партии, было то, что мы, казалось, потеряли наш путь, наши политические установки были ориентированы скорее на богатых, нежели простых людей. В нашем докладе прозвучало: «Политика Консервативной партии сегодня в глазах публики стала равняться едва ли не серии административных решений частных вопросов, связанных в некоторых областях с предубеждениями и эгоистичными интересами богатых людей». Это обвинение было, конечно, несправедливо. Если бы консерваторы победили в 1945 году, у нас все равно было бы социальное государство – без сомнения, с меньшими текущими общественно-государственными расходами и с большим простором для частных и добровольческих инициатив. Слишком сильны были эти настроения.
В марте 1946 г. я стала казначеем АКПОУ и в том же месяце в качестве одного из оксфордских представителей поехала на конференцию Федерации университетских консервативных и юнионистских ассоциаций (ФУКЮА), проводимую в Лондоне в отеле «Уолдорф». Эта была моя первая конференция подобного рода, и я получила огромное удовольствие. Я выступала с речью в поддержку большего вовлечения людей из рабочего класса в деятельность университетских консервативных ассоциаций. Мне казалось, что нужно уйти от восприятия консерватизма как косного и поверхностного. Не то чтобы я хотела бесклассового общества, о чем не слишком неискренне говорили лейбористы, скорее, я не видела значения категории классов. Каждый мог предложить в жизни что-нибудь уникальное, героями становятся люди разного происхождения. Я так изложила это на конференции ФУКЮА: «Мы все слышали о том, что наш век – век рядового человека, но не забывайте, что нам не хватает необычных людей». Полагаю, я могла бы добавить – необычных женщин.
В октябре 1946 г. я была избрана президентом АКПОУ – третья женщина, занявшая эту должность. Тем летом я сдала выпускные экзамены и начала работать над исследовательским проектом по химии, составляющим четвертый и последний год моего обучения, так что у меня было чуть больше времени на занятия политикой. Теперь я смогла принять участие в своей первой партийной конференции, проходившей в том году в Блэкпуле. Я была в восторге. В Грэнтеме и Оксфорде консерваторы были редки. Теперь же я вдруг была среди сотен людей, веривших в то же, что и я, и разделявших мой ненасытный интерес к разговорам о политике.
На конференции царила исключительная атмосфера. С моей скромной позиции «представителя» мне казалось, что партийное руководство (за явным исключением партийного лидера) прибыло в Блэкпул с готовностью примирить Консервативную партию с неизбежностью социализма в Британии. Внимательный наблюдатель конференции 1946 г. Бертран де Жувенель написал о лидерах партии: «Эти замечательные, умные, хорошо воспитанные люди, с ранних лет приученные к благоразумному управлению и вежливым дискуссиям, в глубине своего сердца были готовы принять свое поражение на выборах 1945 года как окончательное»{ «Проблемы социалистической Англии» (1947).}.
Совсем не это рядовые члены партии хотели услышать. В зале ощущалось неприятие происходящего. Председатель отклонил в первый день запрос на необходимость общих дебатов по политическим вопросам. Доклады выступающих принимались с прохладой, хотя речи ораторов стали значительно жестче позднее, когда министры «теневого кабинета» почувствовали наше недовольство. Инстинктивно я была заодно с рядовыми членами партии, хотя еще не до конца прочувствовала и продумала аргументы против коллективизма, что мне предстояло сделать в ближайшие несколько лет.
Вернувшись в Оксфорд, я организовала целую программу выступлений. Лорд Дангласс (Алек Дуглас-Хьюм) требовал поддержки внешней политики Эрнеста Бевина, которую мы с готовностью дали. Боб Бутби, прекрасный оратор, произнес пафосную речь против «революционного тоталитарного абсолютизма Москвы». Дэвид Максвелл-Файф, чья дочь Памела тогда училась в Оксфорде, критиковал национализм и взывал к демократии собственников. Питер Торникрофт выдвинул очень смелую идею о группе реформаторов-тори во время прений с Университетским клубом лейбористов, проведенных в дискуссионном обществе Оксфордского университета. Леди (Мими) Дэвидсон рассказала нам, каково это – быть единственной женщиной-консерватором в Палате общин. Энтони Иден очаровал и поразил нас всех за рюмкой шерри.
Каждый семестр у нас в дискуссионном обществе проводились оживленные дебаты с разными политическими клубами, особенно с клубом лейбористов, который в то время был чрезвычайно левым и включал таких знаменитостей, как Энтони Кросланд, который в своей надменности даже в те дни свысока посмотрел бы на герцогиню, и Тони Бенн. Обычно АКПОУ собиралась в Институте Тейлора в пятницу вечером, перед тем угостив оратора ужином в отеле «Рэндольф». Именно так впервые я оказалась в компании выдающихся представителей партии тори.
Самой сильной критикой социалистического планирования и социалистического государства, которую я прочла в то время и к которой с тех пор регулярно возвращалась, была «Дорога к рабству» Ф. А. Хайека, со знаменитым посвящением «Социалистам всех партий». Не могу похвастаться, что тогда полностью поняла все нюансы маленького шедевра Хайека. Лишь в середине 1970-х, когда работы Хайека оказались первыми в списке книг, обязательных для прочтения, что дал мне Кит Джозеф, лишь тогда я действительно пришла к пониманию его идей. Лишь тогда я посмотрела на его аргументы с точки зрения того образа государства, который близок консерваторам: ограниченное в полномочиях правительство под властью закона, а не государство, которого мы должны избегать, государство социалистическое, где безраздельно правят бюрократы.
В юности же мощным впечатлением от «Дороги к рабству» стала неоспоримость (для меня) ее критики социализма. Хайек полагал, что нацизм (национал-социализм) проистекал из немецкого социального планирования девятнадцатого века. Он показал, что вмешательство государства в одну сферу экономики или общества вызывало почти неизбежное распространение планирования в другие сектора. Он предупреждал нас о глубоких, поистине революционных для западной цивилизации последствиях государственного планирования, ибо оно росло на протяжении столетий. Хайек не смягчал своих слов о монополистских тенденциях планового общества, которые профессиональные ассоциации и профсоюзы неминуемо будут пытаться использовать. Каждое требование гарантий, будь то работа, зарплата или общественное положение, подразумевает исключение этих гарантий для тех, кто находится за пределами конкретной привилегированной группы, и создает потребность в компенсирующих привилегиях для остальных групп. В конечном итоге в такой ситуации проигрывают все.
Возможно, поскольку Хайек не происходил из круга британских консерваторов и сам себя консерватором никогда не считал, у него не было комплексов, свойственных агонизирующему общественному сознанию английского высшего сословия, когда нужно было прямо говорить о таких вещах.
Я была в Блэкпуле, навещая сестру (которая уехала туда из Бирмингемского ортопедического госпиталя), когда в роковой день 6 августа 1945 г. услышала по радио новости о том, что атомная бомба была сброшена на Хиросиму. Моя академическая подготовка и пылкий интерес к вопросам практического применения науки, возможно, означали, что я была лучше многих осведомлена о разработках, лежащих в основе производства атомной бомбы. В течение следующего года я прочла (и в значительной степени поняла) чрезвычайно полный отчет «Атомная энергия для военных целей», опубликованный в Соединенных Штатах. И все же – как ни избито это прозвучит – я немедленно поняла, услышав первые репортажи из Хиросимы, что с падением атомной бомбы «мир как-то изменился». Или как Черчилль описал это в своих грандиозных мемуарах «Вторая мировая война»: «Это ускорило конец Второй мировой войны и, возможно, много чего еще».
На полную оценку научных, стратегических и политических последствий использования ядерного оружия потребовались годы. Все же ни в тот первый вечер, размышляя на эту тему по пути домой в поезде из Блэкпула, ни позднее, когда я прочла отчеты и увидела фотографии разрушений, не было у меня сомнений в правильности решения использовать бомбу. Я считала это оправданным, главным образом потому, что это избавляло от потерь, неизбежных в случае, если бы войска союзников должны были бы брать приступом главные острова Японии. В Японии все еще было 2,5 миллиона вооруженных людей. Мы уже видели фанатическое сопротивление, оказанное ими в битве при Окинаве. Только уровень технологического превосходства союзников, продемонстрированный сначала в Хиросиме, а затем в Нагасаки, мог убедить японских лидеров в безнадежности сопротивления. А так, через неделю после Хиросимы, и после второй бомбы, сброшенной на Нагасаки, японцы сдались.