Страница 3 из 46
Собираясь в очередной раз в поездку за товаром, осмотрела своё жилище. Комната ей нравилась, и потолок хорошо пробелился, и гарнитур на свежепокрашенном полу отлично смотрелся, и обои свежие, и окно выкрашено. Вот только шторок пока не было, зато двери металлические с крепкими замками, надёжные, ни у кого ещё из соседей таких не было. Она спокойно вышла из подъезда. Такси уже ждало. На этот раз они втроём ехали за тряпками к китайской границе, где уже бывали не раз, туда -- самолётом, обратно -- поездом.
х х х
Колёса стыки рельс пересчитывают, девчонки спят в купе закрытом, а она безразличным взглядом смотрит в окно. За окном дождь вторые сутки. На сердце тяжело. Холода скоро начнутся, на рынке опять от мороза трястись долгие месяцы.
- И в трудовой у меня два года записи нет... И зимней одежды нет... Обманутая... Легковерная... Слабая... Два месяца прошло... Он уже никогда не вернётся...
Пух. Белый-белый. Лёгкий-лёгкий. Им заполнена вся маленькая комнатка, в которой едва помещалась её кровать. После первых холодов родители убирали гусей на мясо, которого хватало на всю зиму. Она помогала маме ощипывать пух с жирных тушек, складывая в пакеты, но он всё равно разлетался во все стороны, оседал на полу, на полках, на окнах, на кастрюльках. В какой бы уголок она ни заглянула -- пух был повсюду. Ходили осторожно, не дыша, до самой ночи, собирая его слегка смоченными руками. А пакеты складывали в её комнатку, так как в двух других комнатах и в кухне дверей не было, и малюсенькое дуновение воздуха при открытии входных дверей приводило бы невесомую белую массу в движение.
Это было каждую осень её детства, когда заканчивалась первая четверть. И каждую осень целую неделю школьных каникул они всей семьёй занимались этим пушистым делом. А позднее мама раскладывала его по заранее подготовленным наволочкам, прошивала на машинке открытые стороны, а чтобы удобнее было, просила её поддерживать очередную наполненную подушку. Чистые готовые подушки тоже складывали в её комнатке. Они были и большущие, и средние, и маленькие, даже совсем малюсенькие. И только когда все подушки были готовы, мама делала приборку во всём доме, и только тогда разрешала отцу баловаться с дочерью. Она помнит, как отец подбрасывал её на руках высоко к потолку, иногда не ловил, и она попадала на кровать, на массу пуховых подушек, утопала в них, разметав свои длинные чёрные волосы. Всё детство её прошло в этом пушистом раю.
Мама была красавицей. Работала продавцом в единственном в деревне магазине. Отец был весёлым, но маленьким, на целую голову ниже мамы. Она была поздним ребёнком, на девять лет младше Асии, та уже заканчивала школу, когда она пошла в первый класс, а старшие давно разъехались по стране, имели свои семьи, но приезжали часто и, как правило, уезжали все с пуховыми подушками, иногда загружая ими свои легковушки полностью. Остальные увозили тётки в район, в Свердловск, где продавали.
Дом стоял в низинке на берегу речки Баяк, так же называлась и деревня. Из окна её комнатки был виден только пригорок, по которому проходила в три ряда лесополоса из белоствольных берёз. Каждое утро она первым делом устремляла взор именно туда, узнать, солнечным ли будет день. Если солнце освещало его левую сторону, она бежала туда, на любимое местечко, посидеть в солнечных лучах на сооружённой кем-то добротной беседке, полюбоваться водным простором широкого залива, полукругом омывающего этот край деревни. Речка как бы раздваивалась, образуя в центре островок, но он был болотистый, только стаи птиц кружили над ним. Сзади высокий холм защищал от утреннего ветерка. А если чуть подняться по тропинке -- открывался изумительный вид на безбрежную ширину полей в округе, чётко разделённых лесополосами на квадраты, на ромбы, на параллелограммы. Одни чёрные -- только что перепаханные, другие серые -- только что скошенные, третьи рыжие -- подсолнечник, четвёртые зелёные всех оттенков. Эта цветная математика тоже сопровождала её всё детство.
Вся эта прелесть омрачалась только любым, даже небольшим, дождичком -- приходилось надевать резиновые сапоги до колена, так как дороги превращались в жидкий чернозём, иногда выше сапогов, иногда сапоги засасывало в него так, что невозможно было руками вытащить, а в длительную непогоду -- и говорить нечего. В зимние морозные месяцы в окно ничего не было видно, так как оно покрывалось толстым слоем запотевшего льда, даже днём в её комнатке было всегда сумрачно.
Мама всю жизнь половики ткала, и Сульма, конечно, освоила и это занятие. Отец, ещё когда она не ходила в школу, сделал ей свой собственный ткацкий станочек, небольшой совсем, на ширину полотна в тридцать пять сантиметров, но она пользовалась им даже учась в старших классах школы, приспособив для изготовления шарфов, когда появилась пряжа из мохера, которые продавала потом всем желающим.
Отца схоронили, когда она училась в восьмом классе. Летом они вдвоём уехали в Казахстан к маминой сестре, где мама сразу вышла замуж, а она окончила школу. Дом в деревне остался Асие, которая тоже вышла замуж, мужем оказался человек на голову ниже сестры, у них с Рашитом уже родился сын Марат, когда они приехали из Красноуфимска.
Под монотонный стук колёс приходили воспоминания. Отец всю жизнь работал на железной дороге, на переезде, километрах в тридцати от районного Красноуфимска, можно сказать, что он жил там. Около его будочки был огородик, за которым бежал ручеёк, через него была перекинута дощечка. Сердце улыбнулось много раз виденной картинке -- большой белый с рыжими и чёрными пятнами кот Хасик каждое утро сидел на этой дощечке над водой и время от времени когтистой лапой выхватывал из потока мелкую рыбёшку, тут же с неимоверным хрустом съедал её и нацеливался на следующую. А потом шёл следом на другую сторону ручья, где она лакомилась ягодами смородины, малины.
- Хасик тоже любил спать в моей комнате на пуховых подушках... Как давно это всё было...
Она даже каталась на паровозе. Помнит, как отец всплеснул руками, увидев её чернущую после той поездки. А машинисты, смеясь, на перебой рассказывали, как она и гудки сама подавала, всем своим весом натягивая кольцо, и как за лопату бралась, чтобы уголь в топку подбросить, и целый день вертелась у окна, чтобы показаться всем встречающимся на пути, и маслёнкой орудовала, и колёса осматривала на станциях. Отец потом два дня обтирал её керосином, потом с порошком стирал её волосы, уши, глаза, а платье просто выбросил в ручей, и она долго смотрела, как оно, пузырясь, уплывало.
Деревня оживала с начала уборочной компании, после середины августа, когда на уборку урожая приезжали студенты, весёлые, молодые, красивые. Два месяца в клубе до утра не смолкали концерты, танцы. Это было каждый год её детства. Как она любила эти вечера! Сколько в них было задора, юмора, силы. А зимой -- только снег и один раз в месяц в клубе показывали привезённое кино.
В Казахстане ей сразу понравилось всё, и тепло там, и фрукты растут в саду, и улицы асфальтированы, и народу много, и фонари по вечерам горят. К тому же, многие говорили, что она красавица. Ей шёл шестнадцатый год. Отчим был хорошим добрым человеком, работал начальником в какой-то конторе. У Сульмы была отдельная комната в большом доме на окраине. Если пройти пятнадцать минут через парк, то выходишь прямо на конечную автобусную остановку к многоэтажкам, а здесь и школа, и кинотеатр, и огромный стеклянный магазин "Юбилейный", в котором работала и мама. В парке были всевозможные карусели, была и танцплощадка, но в первое лето здесь родители её туда не отпустили, "Мала ещё, город -- это не деревня Баяк" говорила мама. Сразу же всё первое лето она помогала ей в торговле, хотя это было уже и не впервой, так как ещё в деревне мать нет-нет да и оставляла её вместо себя. Здесь они вдвоём торговали промтоварами. Мамина сестра Физа, старая полная женщина, работала в этом же магазине, жили те в трёхкомнатной квартире с мужем и двумя сыновьями. У отчима было двое детей по разговорам, но с женой они были давно разведены.