Страница 13 из 14
Я немножечко потеряла нить рассказа.
А может быть, оно и верно.
Желаю вам сейчас хорошей тяги и жара кирпичей, потому что, когда ты можешь приложить руку к кирпичу, и он горячий, это прекрасно.
Ну, пока!
7 июля
Москва
Марина – Юле
Я даже опьянела от твоего письма, – таким от него веет благородным духом поддатых трапперов и золотоискателей.
Смотри-ка, наступили теплые деньки, но – ветер треплет, заполаскивает, развеивает меня по миру, и возникает смутное ощущение, что мы и впрямь – чистое бытие и осознанное блаженство, о котором твердит нам Карл Ренц.
А вот и моя новая любовь – Тони Парсонс:
«Эта жизненность – ничто, которое суть все. Это просто жизнь, которая происходит. Она не происходит с кем-то конкретно. Да, случается целый ряд явлений в свободном полете. Но все, что есть, – это жизнь. Все, что есть, – бытие. Нет никого, у кого бы оно было или его не было. Есть лишь одно бытие. Нет ничего другого. Нет никого, кто бы всем этим управлял. Нет никакой судьбы, нет никакого Бога, нет никакого плана, нет никакого сценария, некуда идти, так как существует лишь безвременное бытие. Оно живое и сочное, невероятно привлекательное – та жизненность, которая находится в этом теле прямо сейчас. Чистое бытие, чистая жизненность. Это все. Конец истории. Вы теперь можете идти домой… если, конечно, вы заплатили…:)»
Вот какой у нас с тобой веселый Парсонс.
И какой у нас с тобой бушует ветер.
11 июля
Бугрово
Юля – Марине
Обратила внимание, Марин, на жизнь тазов.
Ночью ветры гудят в тазах, разбросанных в саду, как в поющих чашах.
И такие они живые, что мне захотелось вам о них рассказать.
В общем, слушайте.
Тазы
Вначале этого эпиграфа не было, и рассказ был просто про одуванчики. Но потом я выследила, уловила меняющуюся по временам года жизнь тазов.
О них спотыкаешься. Они валяются под деревьями, врастают в землю.
В кастрюлях Аля выносит рассаду, из чайников на улице поливает цветы. У Али так разбросано и посеяно уже несколько старых чайников. Дождевая вода в них наберется, почернеет – чайники без крышек. И так же открыто с распахнутыми объятьями лежат под кустом тазы. В них тоже все опадает. Опавшие лепестки пионов летом у Али набирались в таз, подвяливались и становились похожими на очистки белых грибов.
У Марика в тазу остывало одуванчиковое варенье, яркое! В таком же тазу до этого у него лежала глина. В тазиках под вишнею белая, в тазиках под липами красная. Глина повсюду во дворе. Глиняная пыль на столах, сандалии в глине, вы помните, я вам говорила, что Марик художник-керамист.
Осенью, когда в тазы опадали листья, застывали, Марик эту глину с отпечатками листьев обжигал. Листья сгорали, но отпечатывались на глине: рябина, клен… Таким же образом он сохранил и обжег отпечаток ноги своего кота Банзая.
Мягкую, как сметана, глину перед заливкой Марик помешивает суповым половником. И половником же, зачерпнув, разливает по гипсовым формам.
Так рождаются колокольчики.
Чтобы сварить кастрюлю варенья, надо собрать как минимум два килограмма одуванчиков. Встать рано, пока цветки еще не совсем раскрылись. Колени и руки желтые, в пыльце… И желтыми после варенья остаются кастрюли. Он долго потом не сходит, этот цвет, травяной и луговой запах.
Роза, корова Али, любила сочные одуванчики. Даже молоко от них было желтым.
Аля варит мне борщ из ревеня. И постоянно за обедом, начиная с весны (а у нее у первой все всегда поспевает), начинает меня готовить: «Вот, погоди, редис будем есть! Вот, погоди, огурцы, перцы…»
Чай Аля заваривает в кастрюле. Кастрюля черная, прокопченная, хотя была раньше желтой – не от одуванчиков, такой цвет. Травы висят над печкой, и, заваривая, Аля срывает их не глядя.
Снимет с огня кастрюлю, принесет, и когда начнет разливать, то кастрюля подрагивает, как и ее рука. Чай проливается, но руки жара уже не чувствуют, настолько они натружены. И этими руками, когда я уже уехала, Аля приняла от Розы теленка.
Она ждала его весь ноябрь. Как раз было очень холодно. Ночью по нескольку раз вставала, накидывала на халат пальто, выходила проверять, как там Роза.
А вечером грела ноги. Песком, прокаленным на сковородке в печке. Опустит ноги – как будто летом, в июле, в сосновой хвое. Мешок песка на такой случай тут есть у каждого.
Лето переходит из таза в таз, тазы его подхватывают – то лепестки в них, то одуванчиковое варенье, то глина. И так до зимы – когда в тазах, помимо песка, уже хранятся и щепки на растопку.
10 августа
Уваровка
Марина – Юле
Это у тебя ХАЙБУН, Юлька, натуральный ХАЙБУН – помесь прозы и поэзии.
Лёшка Зайцев говорит:
– Больше всего в прозе я люблю поэзию.
Присоединяюсь.
Очень ты меня порадовала своими тазами.
Тут не грех вспомнить Дон Кихота, скачущего с тазом на голове и копьем наперевес.
Отлично, уж ты мне поверь. Это я тебе как первый прозаик на деревне Уваровка говорю: молодец.
23 августа
Бугрово
Юля – Марине
Марин, когда-то, когда мы шли по реке Ковже и дул фордевинд (а это ветер в корму – для сухопутных), старпом Валера, пусть недолго, но разрешал мне стоять у румпеля. И он объяснял, напевая про Стеньку Разина и персидскую княжну: «Ты запомни! Стрежень – это фарватер!»
Я запомнила. И всегда теперь помню о Марине, в чьем фарватере, как маленькая плоскодоночка, держусь.
2008 год. Осень – начало зимы
Невозможно открыть новые земли, не потеряв на долгое время из виду берег.
3 сентября
Бугрово
Юля – Марине
Давно вам собиралась рассказать, Марина, про Валентина Анатольевича.
Дело в том, что при Гейченко на поляне Поэзии была почта. Потом почту выселили, но пока не снесли, поселился там Валентин Анатольевич.
У Валентина Анатольевича на поляне Поэзии ночью свет, он выжигает по дереву в мастерской, а из окна – дымок смолистый. Придешь к нему вечером: открытое окно, поляна Поэзии вся в тумане, и в этом тумане тихо, как вечерний холодок от реки, поднимаются, разносятся эхом «Времена года» Чайковского, Вивальди…
Художник Валентин Анатольевич ест салат, в нем листья от одуванчиков, кислица.
Он ест и молодые побеги сосен, и грибы, которые называет «пицица», вообще, их не каждый заметит, а если заметит, то, пожалуй, еще и пнет ногой. Аля их бережно зовет «попрошонки». Как будто бы они даже просят, чтобы их взяли и заметили.
Весной Валентин Анатольевич собирал и сушил черемуху. «Зверобой и тысячелистник – это он мне рассказывал, только зимой завариваю, а черемуховый цвет – храню. Первого марта его достану, заварю, он задышит, расправит листья – за окном метель, дворники устали от снега – а у меня черемуха горячая, и та весна (Марин!!!) переходит в эту…»
Вместо стульев у Валентина Анатольевича – пеньки, стол – срез старой пушкинской ели (она помнила Пушкина), ложки чайные – можжевеловые. Нож сделан из пружины от патефона. Острый.
Как художник он давно отошел от красок. Лишь собирает кору, березовую, ольховую, осиновую.