Страница 49 из 78
В скором времени Сеньке показалось, что квартирные кражи – слишком мелкое занятие для делового человека, и он решил переквалифицироваться на грабежи магазинов. Любого другого на этом рискованном шаге карьеры неизбежно ждал бы провал, арест и пересыльный дом, но Сеньке невероятно везло. Полиция всего города гонялась за ним по Москве, устраивались облавы и проверки, ловились Сенькины подельники и любовницы, «накрывались» квартиры, где воры «тырбанили слам», но Паровоз уходил, как вода сквозь пальцы, тем самым умножая свою славу среди московского жулья. О нем сочинялись легенды, пелись песни в тюрьмах и ночлежках, рассказывались захватывающие истории.
А манера Сеньки производить грабежи восхищала даже все перевидевших обитателей Хитрова рынка. Обычно происходило все следующим образом. Средь бела дня к большому магазину на Кузнецком мосту или на Тверской подъезжал извозчик. Из пролетки не спеша выбирался Сенька, одетый настоящим барином – костюм-тройка, мягкая шляпа, плащ или летнее пальто через руку, – за ним шли двое-трое его громил. Компания входила в магазин, останавливалась у главного прилавка, Сенька неспешным движением вынимал из кармана «смит-и-вессон» и, выставляя его на всеобщее обозрение, деловито заявлял:
– Так, господа покупатели, прошу внимания. Я – Семен Паровоз, это – мои мальчики, мы здеся сейчас грабеж чинить будем. Нервных просят удалиться, жертвы нам без надобности. Барышнев просим не верещать и в обмороки не хлопаться: я чувствительная натура, расстроиться могу. Ежели агенты имеются – так машинка моя заряженная.
В считаные минуты магазин пустел – публика удалялась на удивление быстро и организованно, и в обморок действительно никто не падал. Полицейские агенты, если таковые и имелись среди посетителей, ни разу себя не проявили: «машинку» свою Сенька в самом деле заряжал. Перепуганный старший приказчик или сам хозяин без лишних слов открывал кассу и ссыпал всю выручку в объемистые саквояжи Сенькиных помощников. Сенька вежливо раскланивался, делал несколько замечаний насчет погоды, желал успешной торговли, добавляя что-то в таком роде: «Может, еще как-нибудь зайдем», – и спокойно, никем не преследуемый, уезжал на извозчике. И лишь после этого начинались положенные вопли, крики, обмороки и вызов полиции. А вечером того же дня приказчики ограбленного магазина в кругу восхищенных слушателей взахлеб рассказывали о «представлении» Сеньки, и по Москве пускалась новая легенда.
Ходили слухи о том, что Сенька заговоренный: недаром его не могла поймать вся московская полиция, недаром пули агентов при облавах свистели мимо, даже не задевая скачущей по крыше мишени. Сам Сенька всячески поддерживал такие слухи, важно говоря: «Мне тюрьма на роду не написана. Ежели и сяду, так по своей воле, как отдохнуть от вас, дураков, пожелаю». И продолжал внаглую громить магазины и богатые лавки.
У женщин Паровоз пользовался бешеным успехом. Любая из мессалин Хитровки сама готова была заплатить любые деньги, лишь бы «дролечка» Семен переночевал в ее комнатенке. Хитрованками Сенька не брезговал, но менял их как перчатки, заводя новую «любовь» чуть ли не каждую неделю. При этом была у него на содержании актриса оперетты, худая еврейка с лихорадочно горящими глазами, которой Сенька снимал квартиру в Столешниковом переулке. Экзальтированная певица изводила Сеньку своей ревностью и истериками целый сезон, пока он не приметил в «Эрмитаже» звезду венгерского хора мадемуазель Терезу. За Терезой последовала персидская танцовщица Зулейка, за Зулейкой – эфиопская царевна Рузанда, подвизавшаяся на подмостках кафешантана в Петровском парке. Устав в конце концов от всей этой экзотики, Сенька взял себе толстую и белую Агриппину из публичного дома на Грачевке и жил с ней почти по-семейному, изредка отвлекаясь по старой памяти на хитрованских девиц, до тех пор, пока не зашел в ресторан Осетрова и не увидел там Маргитку.
На сей раз Сеньку, по его же собственному выражению, «забрало до косточек». Целый месяц он каждый вечер появлялся у Осетрова, сорил деньгами, оставлял в хоре солидные суммы и дарил хихикающей девчонке бриллиантовые серьги и кольца с изумрудами. Маргитка, однако, держалась стойко: Митро велел ей «повременить». Он рассчитывал получить с Паровоза за дочь не меньше тридцати тысяч, но понемногу стало очевидно, что скопить такие деньги Сенька не в состоянии. Он слишком любил шумные кутежи, большую карточную игру и публичные дома и запросто проматывал в два-три дня огромные суммы, «взятые» в очередном магазине. Однако к цыганам Семен по-прежнему приезжал запросто, дарил Маргитке золото, звал с собой в Крым. Та смеялась, не говорила ни «да», ни «нет» и, по мнению цыган, сама была немного влюблена.
Стоило Илье подумать про Маргитку – и девчонка тут же появилась на лестнице. И ведь слышала, чертова кукла, прекрасно слышала, как подъезжали господа, подняла весь дом, впереди всех кинулась переодеваться и устраивать прическу – и все равно замедлила шаг и остановилась посреди лестницы как громом пораженная, раскинув руки:
– Да боже ты мой, радость-то какая! Семен Перфильич, солнце мое непотухающее, вот не ждала! Думала уж, позабыл ты свою Машку, Семен Перфильич, свет мой, позабросил...
В ее голосе зазвенели самые настоящие слезы, и Илья в который раз поразился: ну и артистка! Если бы не видел, как она тогда на Сухаревке посылала этого Сеньку ко всем чертям, – подумал бы, что она по нем ночей не спит.
Сенька вскочил как поджаренный, забыв про своих «господ-сочинителей»:
– Машка! Тебя позабыть! А ну-ка, иди ко мне, иди сюда! – Он взлетел по лестнице, прыгая через три ступеньки. – Позволь-ка ручку...
– А целуй обе! – милостиво разрешила Маргитка, протягивая руки ладонями вниз.
Сенька поочередно приложил их к губам, а затем легко подхватил девчонку и понес вниз. Проходя мимо Митро, весело подмигнул:
– Не в обиде, Дмитрий Трофимыч?
– Да бог с тобой, Семен Перфильич... Была бы девка рада... – равнодушно буркнул Митро, но в глазах его скакали веселые чертики.
Внизу Маргитка вырвалась:
– А ну пусти... Пусти, говорю, по порядку же все надо! Эй, бокал мне! Вина! Живо!
Не попросила – приказала, но откуда-то в ту же минуту появилась серебряная чарка на покрытом шалью подносе. Взяв поднос в руку и подбоченившись, Маргитка запела «величальную»:
Как цветок душистый аромат разносит...
Хор подхватил. Следя за Маргиткой, Илья краем глаза заметил, что по лестнице медленно спускается Дашка с гитарой в руке. Нахмурившись, он отошел к жене:
– Зачем ты ее разбудила? Без нее обошлись бы, пусть бы спала.
– Я не будила, – удивленно отозвалась Настя. – Это, верно, Маргитка, они же в одной комнате спят.
Илья быстро подошел к лестнице, протянул дочери руку, но та уже уверенно спустилась сама и, присев на ступеньку, начала настраивать гитару. Маргитка, уже закончившая величать, заметила ее:
– Э, Дашка, иди сюда! Это, господа, моя сестра троюродная из Оскола, Дарья Ильинишна, прошу любить и жаловать. Сейчас мы с ней вам петь станем!
Сенька взглянул на Дашку, и взгляд его стал растерянным, когда он заметил ее немигающие глаза. Наклонившись к Маргитке, он тихо спросил что-то, та кивнула. Быстро подойдя к Дашке, села рядом с ней на ступеньку лестницы, зашептала ей на ухо. Дашка молча взяла аккорд на гитаре, и девушки вдвоем запели «Успокой меня, неспокойного».
С первых же нот Илья убедился, что Маргитка сделала большую ошибку, решившись петь в дуэте с Дашкой. И хотя Дашка старалась как могла придержать свой голос и даже нарочно понижала его на самых сильных нотах, все равно было ясно, кто из них певица, а кто – так, изображает из себя таковую. Маргитка хмурилась, морщила нос и, наконец, прямо посередине песни решительно сказала:
– Так, все!
Дашка умолкла, пожала плечами. Маргитка расхохоталась на весь зал:
– Хватит, говорю, тоску разводить! Господа повеселиться приехали, тоску разогнать, а мы тут воем, как шавки на луну... Эй, Яшка! Гришка! Петя! Давайте нашу переулошную, Семена Перфильича любимую!