Страница 36 из 60
Лесничий опять начал дышать тяжело, свистеть, а потом пришел в себя и продолжил разговор:
- Ты погляди, товарищ старший лейтенант, за рекой-то лес начинается!
Лесничий умолк, потом опять заговорил:
- Ты уж меня извини, что так запросто говорю с тобой. Я - боец, а ты командир. Но ты уж больно молодой. Ну зачем таких на войну берут? У меня сын, поди, старше тебя. Да и какой ты сейчас командир, без ног-то? Кубики одни... Война-то нас совсем уравняла с тобой. Не обижайся.
- Согласен, - сказал старший лейтенант, - валяй дальше. Не обижаюсь.
- Ну и хорошо. Так вот я говорю, ты полюбуйся: лес-то какой. А? Деревья-то до самого неба верхушками достают. Лес-то как в сказке, густой, ровный и никем не тронутый.
- Ну ты, лесной человек, совсем оживаешь, вижу, - молодо и задиристо заметил старший лейтенант. - Красоту увидел. Позавидовать можно. А у меня вся красота, понимаешь, ушла из глаз, когда на полметра укоротили.
- Так ведь как можно не увидеть-то, товарищ старший лейтенант. Это ведь там, в аду этом, красоту-то разве увидишь? Вся земля траншеями да воронками изрыта, весь лес осколками да пулями испрострелен или сгорел. А в мирном-то лесу какая красота! А выйдешь, бывало, на полянку или на просеку, а там вдруг козочка выпрыгнет, откуда ни возьмись, да и, пока видно будет ее, скачет. Заглядеться до смерти можно. Не то ее страх, не то ветер, не то радость какая над землей несет. Летит, едва травы копытами касается.
Мне так хотелось посмотреть на них, сидящих внизу и способных вот так неторопливо говорить, и видеть все, и двигаться, и жить, и есть.
Я хотел было спросить, куда нас везут. Но вместо слов опять издал что-то жалобное, неразборчивое и умолк. Внизу, видимо, заметили мою попытку поговорить, но подумали, что это хрип.
- А капитан-то опять плох. Смотри, как дышит, - заметил кто-то.
- Да, жалко. Молодой еще, - поддержал его другой. - Довезут либо нет.
- Да-да-даст бог, довезут.
- Всех жалко, - начал разговор лесничий - я его уже узнавал по тяжелому присвисту. - Ну вот этого, с култышками, сверху, жалко. И тебя, товарищ старший лейтенант, не обижайся... Ну что, красивый и, видно, статный был, а без ног-то теперь уже в полцены, вправду сказать. И хорошую, может, найдешь, даст бог. Но какая ни будет, - а все привыкнуть должна да смириться смолоду, что мужик-то калека. Рази легко?
- Ну, нашему с-ста-старшему лейтенанту, хоть он и без ног, еще ничего. Он г-грамот-грамотный, - начал контуженый бухгалтер, - он и без ног про-прожи-вет. А вот с-с-слепой конюх - это уже беда. Или вот он, с кул-лтыш-шками, куда? Или я, к при-при-меру, в колхозе?
А ведь кол-лхоз-то у нас еще до войны миль-миллио-нером был. Куда ему теперь такой бух-хгал-лтер бес-сто-лковый без вся-всякого понятия, как я? Иног-гда бывает, сов-всем забываю сл-слова. Ну вот, еду, смот-трю в ок-кно, а как то место, г-г-где желез-зную дорогу мож-жно переехать, называется, забыл. Думал, думал. Переход - нет, перевоз - нет, только уже где-то с-с-с-стук-кнуло. Вс-вспомнил, ч-ч-что переезд.
С-слова будто чужие стали. Вот думал тут, какие с-с-слова в кон-н-торск-кой к-к-книге напечатаны, вс-вспом-вспомнить не могу. Вот беда-то. Понимать-перес-перестал! Вс-все надо сыз-сызнов-ва учить, и память от-т-шиб-бло!
- Так ведь зато ты видишь! - сказал с завистью и будто с упреком слепой конюх. - Не гневи бога. А вот с капитаном-то еще неизвестно, что может получиться,
И все замолкли вдруг.
Если бы они знали, что я жадно ловлю каждое их слово, они пощадили бы меня. И это было последнее из всего, что я слышал в эту самую первую ночь моей новой жизни.
Я уснул, будто упал в мягкое и теплое ложе, с легким головокружением и сладким замиранием сердца.
Когда проснулся, был яркий солнечный день. От столбов, от вагона, который катился, постукивая на стыках рельсов, по снегу бежали тени темно-голубого цвета.
Сверху до меня доносилась все та же песня, как будто не было ночи и мы не пролетели в этом спешащем поезде сотни километров:
- Ты мне что-нибудь, родна-а-ая, на про-щанье пожелай...
Внизу слышались неторопливые мужицкие голоса:
- А этот всю дорогу поет.
- А, пусть поет. Скоро домой приедет.
- А кому он такой? Другой голос был задумчив:
- Великое дело - песня. Хороший человек, видно, петь придумал. Запоешь, и все горе долой, из сердца и из головы, как помои из ведра.
Кто-то, видимо, на окно показал:
- Ты погляди, сколько птиц-то!
- Дак ведь стоим давно. Вот они и поналетели. Может, подкормим чем-нибудь.
- Ох, и люблю птиц, - говорил лесничий, - видишь, как цветки порхают, меньше всех. Это щеглы
- Где?
- Да вон под деревом веселятся! Ох, хороши. Грудка белая, по бокам пятнышки коричневые, брюшко белое, головка впереди малиновая. А хвост, а хвост...
- Вижу. Вертлявые такие.
- Ну да. А это, на рябине, снегири. Видишь, грудка красная.
- Вижу.
- А это, на сухом дереве, синицы. Грудка и брюшко желтые, спинка зеленая.
- Вижу, порхают.
- Ты посмотри, прелесть-то какая. Одна другой красивее.
И у каждой птицы свой характер. Как у людей. Щегол - беззаботный. Самка гнездо строит и насиживает, а самец сидит на дереве и песни поет. Ничего не делает! Будто не его забота. Он свое сделал. Ну правда, поет хорошо. Потянется, весь такой гордый, становится и красиво, весело начинает: "Пюи-пюи-стиглик-пикельник". А если с товарищем поссорится, так, начинает ругаться: "Рэ-рэ-рэ-рэ-рэ".
- Смотри, как интересно! - произносит кто-то с восторгом. Я тоже завидую лесничему. А он продолжает:
- А снегирь, тот добрый, человека к себе подпускает близко. Когда самка на гнезде сидит, он ее кормит, сочувствует, значит. А поет негромко и грустно: "Рюм-рюм-рюм", поет, как я говорю сейчас, присвистывает.
- Доверчивый, говоришь? - спрашивает лесничего кто-то. - Это плохо. Сейчас доверчивым-то нельзя быть. И с самочкой, значит, дружнее живет?
- А как же? - отвечает лесничий, - когда самец поет, так и самочка ему подпевает, старательно так, тоже посвистывает: "Рю-рюм-рюм-рюм".
Сидя, я слышу, закуривают:
- А вот синица - та бойкая, веселая. Нет ни одной птицы любопытнее. Минуты не посидит. До всего есть дело. Все интересно, все бы знать, да осмотреть, да нос сунуть. А глаза у нее... Вот плутовка... Белые такие и блестят. Гнездо строят и насиживают вместе. Самец не стесняется. Птица хитрая, смелая. Если нужно, то и подраться может. В стаях у синиц ссоры и потасовки бывают. Летает синица, правда, плохо. Так, порхает. А поет очень громко. Знаешь, вначале свистит: "Ци-ци-вю ци-ци-вю". А потом как заведет: "Пиньк-пиньк-тррр, пиньк-пиньк-тррр". К человеку не подойдет - боится подвоха.
- А вот, скажи, почему у них характер-то разный?
- Живут по-разному. У щеглов и снегирей птенцов-то сколько бывает?
- Не знаю.
- Вот. Ничего-то ты не знаешь.
- А ты скажи.
- Ну, четыре-пять.
- Так что?
- А у синиц-то в два-три раза больше. Разве одна самочка-то управится?
- А ч-ч-что? - спросил контуженый бухгалтер. - Может, возьмешь меня к себе в лес-снс-сничество?
- Возьму, не пожалеешь.
Их беседу кто-то прервал:
- Чего это мы стоим-то?
- А ты к-куда торопишь-шься?
- Дак ведь мы что? Мы-то уже в тираж вышли. В поезде-то есть такие, которых лечить надо, - беспокоится безногий старший лейтенант. - Вот капитан, например, если так поедем, так он вряд ли дотянет до госпиталя.
Я снова забылся, а когда проснулся, понял, что мы поехали, и услышал голос лесничего:
- Вот ты обрати внимание: до сих пор одна сосна шла, а теперь уже ель идет. Сюда ехали, как по блюдцу катились, а сейчас, глянь, одни бугры да перелески.
Я с трудом повернул голову влево и увидел деревушку на бугре. Несколько сбившихся в кучу домиков и деревья, возвышающиеся над ними. Деревня была так близко, что я увидел, как женщины в телогрейках остановились, сгрудились, повернулись к проходящему железнодорожному составу и начали нам махать руками, подпрыгивать и что-то кричать веселое, задорное и призывное. Видно, из наших вагонов им ответили, потому что бабы стали кричать еще энергичнее и махать руками веселее.