Страница 35 из 60
"Так вот оно, - подумал я, - понятно, откуда это мое неудобство. У меня с детства выработалась привычка садиться в санях, в телеге или в машине так, чтобы можно было смотреть вперед, видеть дорогу".
В поезде, сидя лицом в сторону движения, я считал, что еду по собственной воле, имея перед собой свою цель, даже если я ничего не видел впереди. Даже если видел только стену вагона, которая качалась и поскрипывала передо мной.
А сейчас я еду спиной, значит, меня куда-то везут, везут помимо моей воли, и я в этом движении не участвую. А стук, грохот, скрип воспринимается как нечто возвышающееся надо мной и влекущее меня неведомо куда.
Неприятно и страшно было оттого, что меня везли головой вперед, я могу увидеть только то, что уже прошло, промелькнуло, что мы уже проехали. Поэтому я еще больше чувствовал свою беспомощность и кружилась голова. Казалось, поезд летел неизвестно куда, может быть, в пропасть, пропарывая своей мощью, грохотом и свистом холодную и темную ночь. Он, подумалось мне, почему-то обязательно, неизбежно должен на что-то наткнуться в своем неудержимом и неуправляемом движении.
Мои размышления и страхи прервал голос солдата с багажной полки, которая под ним вдруг начала ходить сотрясаясь:
- Сестрица, накапай спиртику. Не могу успокоиться.
- Нельзя тебе, - ответила сестра. - Я же сказала, что скоро выходить. Ну что ты домой заявишься пьяный.
- Сестрица, милая, да мне это что слону дробина!
- Не-е-ет, ты сейчас слабый, сразу развезет. Да и нету у меня, дорогой.
- Сестрица, любовь моя, дай. Не то я всю твою аптеку разбомблю. Жалеть будешь.
- А вот попробуй. Не посмотрю, что у тебя култышки...
- Сестрица, умоляю тебя. ...Будь человеком хоть раз в жизни...
Снизу послышались голоса в поддержку. Потом разговор перешел на другое.
- Кто это войну выдумал, того бы на осиновый кол.
- Не беспокойся, так и будет.
- А я вот не верю, чтобы человек, братцы, хлебнул войну и ему опять захотелось. Видно, последний раз воюем.
- Это если кто в штабах просидел.
- А ты думаешь, там сладко?!
По вагону кого-то пронесли на носилках. То и дело задевали за стенки купе.
- Вишь, как его распахало, - произнес кто-то.
- Эт-то еще нич-чего, - сказал кто-то заикаясь.- А вот ко-когда кон-контузят!..
И пошла-полилась - не остановишь - заикающаяся речь.
- Н-ну вот pa-ранят. Боль-льно, может, не с-с-спо-рю, но сошьют и ж-ж-жив. Сам з-знаю. С-самого заш-шивали. Ну вы-ыздоровел. Ешь, пьешь, с-совсем ч-че-ловеком стал. Го-о-о-воришь, со-о-ображаешь, ду-ду-мать можешь. Pa-радость испытываешь, А ко-онтузит - нет х-хуже, будто т-тебя как ч-человека не су-сушествует. Трясет, в г-г-голове а-ад, ни днем, ни ночью пок-коя, х-хуже всего.
- А ты бы пить попробовал. Говорят, помогает.
- К-какое, пробовал. Сра-азу будто по-легчает, а после еще х-хуже. Да я, да я бы обе ноги отдал, лишь бы внут-три все успокоилось, не дрожало бы, не дрожало бы ничего. А я еще, ду-у-урак, когда меня уд-да-рило, под-думал: "Слава богу, что кон-нтузило!"
Молчал недолго.
- В-вдвоем яч-чейку от-трывали д-для пулемета. Первая мина шарахнула, м-мне ничего, а у товарища моего в-вся телогрейка в к-клрчья. Его на носилки и унес-ли. Т-так мне его жал-алко стало! А сейчас в-все в-в-время думаю: лучше бы меня так, так-то. Ус-уснуть не могу. Толь-лько, кажется, засыпать, а тут буд-дто к-к-кто из-под тебя к-к-кровать уберет, про-провали-ваешься и летишь, оп-опрокидываешься. Так только к-крикнешь, со ст-страху, а уже не до сн-сна.
Вот уже как меня о-об зем-землю ударило. И все д-ро, и все д-дрожу, как капитан вон на боковой пол-лке. И все ст-страх какой-то, в-весь боюсь чего-то. А ведь какая голова-то была. Память какая. Весь годовой от-отчет наизуть з-з-знал. Бух-хгал-лтером был.
Но контуженому бухгалтеру кто-то с упреком и завистью говорит:
- Тебе-то что. Тебе-то еще ничего. Терпеть и ждать можно. Еще годок-два, придешь домой и поправишься. А вот мне-то.
- Да, тебе, конечно, - соглашается бухгалтер. - Не п-приведи гос-сподь. Тебе, од-днако, х-хуже.
- Мне на всю жизнь, Сначала хоть одним немного видел, а потом и этот потух.
Когда слепой заговорил, так никто его не перебивал., Известно, что у нас, у русских, чем несчастнее человек, тем он больше может рассчитывать на внимание и помощь других, ибо несчастья дают людям хоть бы на время известные права и даже привилегии.
А слепой продолжал вспоминать о горе, которое его постигло:
- Сначала все ждал, что увижу. И правду сказать, после того как шарахнуло, ничего не увидел, только слезы из глаз льются. Не хочу, а реву. Вот тебе и на. Выбило один. Схватился, а в глазу мокро - вытек глаз-то... А потом убрал руки и понял, что и другой не видит. Вот штука какая... Потом мне в госпитале с другим глазом, который целым остался, что ни делали, а зрение не вернули. Сейчас вот могу только тьму от света отличить, что-то белое в глазах мерещится. А и радости-то только что. Все равно никого не вижу.
- А как же ты дом-то с-свой найдешь? Вс-вс-встре-тит к-кто-нибудь?
- Нет. Да как-нибудь дойду, доволокусь. Добрые люди помогут. У нас ведь еще их не всех поубивало. Не боись.
- Ну да и ч-что, хорошо, з-значит.
- Хорошо-то хорошо, - ответил слепой, - я в колхозе конюхом работал, а сейчас, куда я теперь к лошадям-то? Был бы грамотный, так читать бы научился. И все чего-нибудь бы делал, работал.
- Дак ведь, говорят, у них, у с-с-слепых-то с-своя азбука есть.
- Откуда мне знать? Вот еду и думаю: что делать, ума не приложу, куда сунуться? И горько мне. Вот я жив и здоров, а жизнь моя будто вся в темную ночь ушла, будто ее и не было. Кончилась на этом. Разве не обидно?
- Говорят, а-ар-ртели есть такие. Чего-то они там, делают, с-с-слепые-то,
- Так ведь, поди, конечно, есть что-то... Но, сам посуди, у меня дома-то баба да и дети малые. А я в какую-то артель должен уехать. Разве не обидно? От семьи-то от своей?!
По составу прогремела волна торможения, вагоны тяжело заскрипели, и все умолкло. Я скосил глаза влево - мне это легко удалось и не вызвало особой боли - и увидел вывеску с названием станции. Прочитать, что написано, я был не в силах. Но желание узнать, где мы сейчас находимся и куда нас везут, было настолько велико, что я напрягся, повернул голову к окну и увидел широкую приземистую станцию кирпичного цвета. Потом увидел, что по бокам надстроены купола, напоминающие луковичные головки. Название станции так и не сумел прочитать. Боль пронзила лопатку, охватила грудь, опять стоном вышла из меня, и я понял, что теряю сознание. Сквозь какую-то пелену, застилавшую мир, успел услышать, что солдат на багажной полке поет. Видно, сестра, все-таки накапала ему спирта:
- У-хо-дили комсо-мо-о-ольцы на граждан-скую войну...
Когда снова ударило и заскрипели, заскрежетали вагоны, я проснулся и увидел другое станционное помещение. И здесь вокзал кирпичного цвета. Второй этаж его мрачно глядел узкими, как бойницы, окнами. "От кого тут собирались обороняться?" - подумал я.
Внизу между тем продолжали разговаривать. Голоса слепого конюха и контуженого бухгалтера я уже знал. Теперь говорили другие. Кто-то, видно, немолодой, дышал, а в горле у него что-то постоянно свистело и клокотало. Говорил он, резко выделяя букву "о":
- Ты вот, товарищ старший лейтенант, однако, заметил? Заметил? спрашиваю я тебя. - До сих пор шло мелколесье, как у нас на Северо-Западном. Ты ведь тоже на Северо-Западном был?
- На Северо-Западном, - ответил молодой и звучный голос.
- А сейчас ты заметил или нет? Я-то заметил: до войны лесничим работал. Теперь, видишь, сосна пошла.
- Хорошая, должно быть, работа? - поинтересовался старший лейтенант. Тихая и спокойная. Если бы не ноги, пошел бы к тебе. Да вот куда я без ног.
- А что, товарищ, старший лейтенант, я тебя взял бы к себе! Ты, видно, человек-то надежный. Я вот токо приду в себя и опять лесничим устроюсь. Мне токо бы в лес попасть. Там я скоро отдышусь. Уж больно я лес люблю, сосну, пихту, лиственные, травку, - любое дерево и зверье разное люблю. А сейчас, как войны хлебнул, и к человеку потянуло. Наговориться не могу. Раньше-то жить в одиночку любил.