Страница 17 из 20
Так что в назначенный день девушек вывели в залу – и Алексей Михайлович пошел вдоль строя.
Лица, лица, лица…
Круглые и вытянутые, серьезные и встревоженные, карие, голубые, черные, серые, зеленые глаза, светлые и темные косы бегут по роскошным платьям… Пройти бы, не поднимая глаз, а лучше выгнать всех… И в груди тяжко, и вспоминаются черные очи, и голос грудной слышится, и улыбка нежная… Наташенька, что ж ты так со мной, любовь моя поздняя, нечаянная? Неужто чем виноват перед тобой?
Софья бы намекнула батюшке, что не там он вину ищет, да не стоило его добивать.
Раз прошел Алексей Михайлович, словно во сне дурном. И два прошел. А на третий раз вдруг выхватил из толпы знакомые синие глаза.
Ясные-ясные, словно небо летнее.
Только раз он такие глаза видел, только у одной женщины.
И коса снопом золотым по платью бежит. А лицо…
– Фимушка?
И не царь стоял в тот миг перед девушкой, нет. Мальчик шестнадцати лет, которого мечтой поманили, да отобрали ее. Чудо ли это?
Или время вдруг назад поплыло?
Царь пошатнулся – и если б девушка его под руку не подхватила – на колени упал бы.
Перед этой?
Перед той, которую предал в юности? Допустил, чтобы обвинили облыжно да с глаз долой услали?
Прощения просить, умолять, все бы отдал в этот миг – лишь бы поняла. Лишь бы простила, поверила, что не хотел он зла, просто отстоять ее не сумел! Глуп был, молод, в себе неуверен… И вдруг увидел в синих глазах нечто такое, что разжались когти в груди…
Тепло там сияло. Понимание и прощение.
А Любава просто пожалела Алексея Михайловича.
Как любого обычного, немолодого, усталого мужчину. Как человека. Раненная жизнью сама, она понимала, когда другим больно – и ему тоже так было. Шел, тосковал…
Такое у него было в глазах, что страшно становилось.
– Меня Любовью крестили, государь…
Тихо-тихо, так, что, кроме соседок, и не слышал никто. Да и те отшатнулись, словно испугались чего.
– Любушка…
Два человека рядом. Понимание?
Да, наверное. И это намного больше того, что они надеялись обрести.
Алексей Алексеевич смотрит чуть удивленно. Неужели получилось?
Сонюшка! Ну и умна ж у него сестрица!
В тот же день Любовь Алексеевна Пронская стала официальной царской невестой – и уж к ее охране отнеслись вовсе не так халатно, как когда-то к защите касимовской невесты. Служанки у нее были все свои, от Софьи. Охрана?
Алексей Михайлович поставил своих доверенных людей, да и Милославские тоже постарались. Иван Милославский примчался к Софье, падать в ноги и благодарить – царь, узнав, кому именно обязан своим счастьем, поблагодарил мужчину и пожаловал его золотой чашей с червонцами. Да и к царю Иван стал вхож намного чаще.
Любавушка по секрету призналась Софье, что ей царя уж-жасно жалко, он ведь такой одинокий – и никто его не понимает. Софья покивала, соглашаясь, что быть одиноким, имея аж десяток детей, троих сестер и всяких около-родственников – это у нас запросто, и посоветовала жалеть его почаще. Сошлись два одиночества!
Одному в радость слезы пролить, второй в радость их вытереть… идеальное совпадение!
Алексей Михайлович вообще ничего вокруг не видел, пребывая в розовом тумане. Софья даже удивлялась – как так можно? Но потом поняла. Царь любил жалеть себя и любил, когда его жалели. Любава же была наделена этим даром в таком количестве, что хоть сцеживай и в чай подливай. Даже Матвеева, который таки прорвался к царю и упал в ноги, не велел гнать со двора. Просто посмотрел с улыбкой и высказался в духе: «Неисповедимы пути Господни, никогда не угадаешь, где найдешь, где потеряешь». Понятное дело, Матвеева этот расклад не устроил, но тут грянуло еще более страшное.
Наталью Нарышкину нашли мертвой.
Царь был в шоке, хоть и недолгом. Но злорадство в нем перевесило. Вот, не крутила б хвостом, сидела бы сейчас в Кремле. А так – простите…
Что привело к такому печальному концу?
А вот что. Ираклий, получив деньги на необходимое – целыми днями мотался по Москве. Ведь нанять людей мало, надо их еще вооружить, одеть, обоз снарядить… Царь тоже чуть сжалился и обещал помочь стрельцами – с легкой руки сына. Лучше – матвеевским полком. Самое то для него…
Одним словом – Ираклий был очень занят. А жена оставалась одна. И не в Кремле, нет. Царь не намекал, что хорошо бы кахетинцу оттуда съехать, но мужчина и сам был понятливым. Снял подворье да съехал – временно.
Сам царевич, получив деньги, да и поддержку, целыми днями то в полку пропадал, то еще где, а Наталья одна оставалась. Вот и упросила молодого мужа ее хотя бы в церковь отпускать.
Ираклий, конечно, согласился. Со служанками, с охраной… только кого это спасло?
Никто даже и не понял, как дело случилось.
Просто шла молодая женщина, улыбалась солнышку летнему, а потом в единый миг за сердце схватилась да и на снег осела. Служанка кинулась, захлопотала, помстилось ей, что Нарышкиной плохо стало – ан нет.
Не плохо…
Между ключиц женщины, брошенный с нечеловеческой точностью, торчал короткий арбалетный болт.
Вот тут-то толпа и взволновалась – убили! УБИЛИ!!!
Охрана искать душегуба бросилась, да только следы на снегу и разыскала, обильно перцем пересыпанные. Собака не прошла чтоб.
Ираклий, как узнал, помертвел весь, царю в ноги бросился, на коленях о милости просил. Было что-то такое в Наталье, притягивала она к себе мужчин. Хоть и был на нее Алексей Михайлович обижен, а все ж приказал искать татя.
Искать начали по всей Москве – и очень скоро нашли душегуба. Сенька Жало, прозванный так за пристрастие к тонким узким клинкам, сказал, что нанял его какой-то высокий худой тип, вроде как старик, но точнее он не скажет. Вот перстень запомнился, да. Перстень приметный. И сапоги на старике были дорогие – тисненной золотом кожи. Словно и не нашенские…
И тут кто-то вспомнил, что Артамон Сергеевич эту моду любит…
Слово за слово, слух за сплетню – особенно старались те бояре, которых Матвеев утеснял, будучи подле государя. Да и идея его со свадьбой никому не понравилась. Милославские – те зло уже известное, а вот Матвеев – новое, незнакомое. Ровно что слепень ненасосавшийся. Голодные-то они завсегда злее сытых?
Вот и пошел слух за слухом, что Матвеев-де приказал зарезать девку за то, что царя удержать не сумела.
Что опаивал он царя зельем заморским, кое ему супруга готовит из лягушачьих кишок да мышиных хвостов, и опаивал он государя, пока тот у него в гостях был. А вот как перестали Матвеева до царя допускать, так и закончилось колдовство черное, злобное. Царь-то аж весь светится от счастья!
Матвеев, конечно, отговорился от всего.
Перстень-де у него украли, мало ли кто его теперь носит!
Сапоги?
Так и сапоги дело не сложное, мало ли мастеров на Москве.
Пытать царь его не приказывал, хотел побыстрее забыть об этой истории, но ложки нашлись, а осадок остался. И получил мужчина от царя распоряжение – ехать как можно скорее с Ираклием и до полной победы в Кахети обратно не возвращаться.
Ну, боярское дело такое, царь приказал – боярин согласился, поклонился и собираться начал.
Софья этому только порадовалась, но оказалось – зря.
Недели не прошло, как попытались убить царевича Алексея.
Алексей и Иван как раз гостили у Феодосии Морозовой. Та была рада видеть сына, а уж царевича и вовсе принимала как самого дорогого гостя. Умна была женщина и понимала, что без мужской руки Ванечка вырос бы и слабым, и болезненным – да и вырос ли?
А вот как домой собрались, как поехали по переулочкам московским – тут и вышли на них шестеро татей. Да все с ножами, да рожи тряпками замотаны.
– А ну, стой, сопляки!
И коней под уздцы хватают.
Зря они это. Кони-то у ребят были не парадные, а боевые. Хоть и незаметно это с первого взгляда.
На Дону конь – боевой товарищ. Случись что – и на себе вынесет, и в бою поможет, потому и учат их что делать, когда враги под копытами.