Метель

Дорога пошла под уклон, лес еще поредел, и вскоре впереди в снежной пелене и замяти возникли неясные очертания большого оврага.

– Здесь, барин, спешиться надо, – произнес Перхуша. – Наверх по такому снежку мои не вытянут. Чай, не битюги трехэтажныя…

– Спешимся! – бодро ответил доктор, ворочаясь.

Они спрыгнули с самоката и сразу по колено провалились в глубокий снег. Дорога здесь была совершенно заметена. Перхуша, заклинив правило в одном прямом положении, схватился за спинку самоката со следами старой, полинявшей росписи, и стал на бегу подталкивать его сзади. Но едва самокат миновал дно оврага и поехал вверх, как сразу стал терять движение, а потом и вовсе встал. Перхуша откинул рогожку, спросил лошадей:

– Чаво вы?

Хлопнул над их спинами рукавицами:

– А ну, разом! А ну, рывом!

И громко, лихо присвистнул.

Лошадки уперлись в протяг, Перхуша – в спинку. Доктор тоже схватился за спинку, помогая.

– Ход-чей! Ход-чей! – высоким голосом закричал Перхуша.

Самокат тронулся и с трудом пополз наверх. Но вскоре снова встал. Перхуша подпер его сзади, чтобы он не съехал вниз в овраг. Лошади храпели. Доктор было опять навалился, но Перхуша остановил, сплюнул, тяжело дыша:

– Погодь, барин, сил накопим…

Доктор тоже запыхался.

– Такая вот недолга, – улыбался Перхуша, сдвигая свою шапку на затылок. – Ничаво, щас подымимси.

Они постояли, приходя в себя.

Мягкий крупный снег валил густо, но ветер вроде поуспокоился и не швырял в их лица снежные хлопья.

– Не думал, что тут такая крутизна… – придерживая спинку, огляделся доктор, крутя своим широким, белым от снега малахаем.

– Так тутож ручей, – шумно дышал Перхуша. – Летом едешь вброд. Водица хороша. Как бывалоча еду – всегда слезу да напьюсь.

– Не сорваться бы вниз.

– Не сорвемси.

Постояв и отдышавшись, Перхуша свистнул, крикнул лошадям:

– А-ну, засади вас! А-ну, рывом! Ры-вом! Рывом!

Лошадки заскребли по протягу. Седок и возница подтолкнули самокат. Он медленно пополз в гору.

– А-ну! А-ну! – кричал и посвистывал Перхуша.

Но через двадцать шагов снова встали.

– Штоб тебя… – Доктор бессильно повис на спинке самоката.

– Щас, щас, барин… – задушенно бормотал Перхуша, словно оправдываясь. – Зато потом вниз легко прокотимся, до самой запруды…

– Зачем же тут дорогу устроили… на такой крутизне… дураки… – негодовал доктор, мотая малахаем.

– А где ж ее устроить-то, барин?

– Объехать.

– А как тут объехать-то?

Доктор устало махнул рукой, показав, что не намерен спорить. Отдышавшись, снова полезли наверх под свист и крики Перхуши. Еще четыре раза им пришлось стоять и отдыхать. Из оврага люди и лошади выбрались вконец уставшими.

– Слава те… – только и выдохнул Перхуша, плюя в сторону проклятого оврага и подходя заглядывая в капор к лошадям.

Лошадки были в мыле, пар шел от них, но пар уже был плохо виден: пока выбирались из оврага, стало смеркаться. Измученный доктор скинул малахай, отер свою совершенно мокрую голову, отер пот со лба, достал носовой платок и трубно высморкался. Узкий белый шарф его выбился из пихора и болтался. Доктор зачерпнул пригоршню снега и жадно схватил ртом. Перхуша, накрыв лошадей, скинул валенки, стал вытряхать набившийся в них снег. Пошатываясь, доктор влез на сиденье, откинулся назад и сидел, подставив голову и лицо падающему снегу.

– Ну вот и взобралися, – Перхуша надел валенки, уселся рядом с доктором и устало улыбнулся ему. – Поехали?

– Поехали! – почти выкрикнул доктор, нашаривая портсигар и спички в глубоком, шелковом, приятном на ощупь кармане. Это знакомое прикосновение гладкого, уютного шелка сразу успокоило его и дало понять, что самое тяжелое – позади, что этот беспокойный, опасный овраг навсегда остался за спиной.

Платон Ильич закурил папиросу с особым наслаждением человека, отдыхающего после тяжкой работы. Узкое, разгоряченное лицо его дышало теплом.

– Хочешь папиросу? – спросил он Перхушу.

– Благодарствуйте, барин, мы не курим. – Возница поддернул вожжи, лошадки слабо потянули.

– Что так?

– Не привелося, – устало улыбался своей птичьей улыбкой Перхуша. – Водку пью, а табак не курю.

– И молодец! – так же устало рассмеялся доктор, выпуская дым из полных губ.

Лошадки тянули потихоньку, самокат ехал по напрочь занесенной дороге, прокладывая себе путь. Лес кончился вместе с оврагом; впереди, сквозь крутящийся снег слабо виднелось покатое поле с редкими островами кустов и ивняка.

– Притомилися коньки мои. – Перхуша шлепнул варежкой по рогоже. – Ничо, щас вам полегшает.

Дорога стала плавно уходить влево, к счастью, на ней опять показались редкие вешки.

– Щас запруду проедем, а там – прямая дорога через Новай лес, сбиться трудно, – пояснил Перхуша.

– Давай, брат, давай, – подгонял его доктор.

– Малость они передыхнут, да и покатим.

Лошадки потихоньку приходили в себя после мучительного подъема и тянули самокат неспешно. Так протащились версты две, и почти совсем стемнело. Снег валил, ветер стих.

– Вот и запруда. – Перхуша указал кнутиком вперед, и доктору показалось, что впереди большой, занесенный снегом стог сена.

Они подъехали ближе, и стог сена оказался мостом через речку. Самокат стал переезжать его, что-то заскребло по днищу, Перхуша схватился за правило, выравнивая движение, но самокат вдруг стало заносить вправо, он сполз с моста, ткнулся в сугроб и стал.

– Ах, засади-тя… – выдохнул Перхуша.

– Неужели опять лыжа? – пробормотал доктор.

Перхуша спрыгнул, раздался его голос:

– Ну, пади! Па-ди! Па-ди!

Лошади стали послушно пятиться, Перхуша, упираясь в передок самоката, помогал им. Самокат с трудом выехал из сугроба, Перхуша исчез в снежной пелене, но быстро вернулся:

– Полоз, барин. Бинтик ваш стащило.

Доктор с раздражением и усталостью выбрался из-под полости, подошел, наклонился, с трудом различая треснутый носок полоза.

– Черт побери! – выругался он.

– Во-во… – шмыгнул носом Перхуша.

– Придется опять бинтовать.

– А толку-то? Пару верст проедем, и опять.

– Ехать надо! Непременно надо! – тряс малахаем доктор.

«Упрямай…» – глянул на него Перхуша, почесал висок под шапкой, глянул вдаль:

– Вот чего, барин. Тут рядом мельник живет. Придется к нему. Там и полоз починить сподручней.

– Мельник? Где? – закрутил головой доктор, ничего не различая.

– Во-о-он окошко горит, – махнул рукавицей Перхуша.

Доктор вгляделся в снежную темноту и действительно различил еле заметный огонек.

– Я б к нему и за десять целковых не поехал. Да, видать, выбора нет. Тут в поле ветер ловить не хочется.

– А что он? – рассеянно спросил доктор.

– Ругатель. Но жена у него добрая.

– Так поехали скорей.

– Токмо пошли уж пёхом, а то лошадки замучаются тащить.

– Пошли! – решительно направился к огоньку доктор и сразу провалился в снег по колено.

– Вона там дорога! – указал Перхуша.

Оступаясь в долгополом пихоре и чертыхаясь, доктор выбрался на совершенно неприметную дорогу. Перхуша с трудом выправил туда самокат и понукал лошадок, идя рядом и держась за правило.

Дорога ползла по берегу замерзшей реки, и по ней крайне медленно, мучительно пополз самокат. Направляя его, Перхуша устал и запыхался. Доктор шел позади, изредка толкая самокат в спинку сиденья. Снег валил и валил. Временами он падал так густо, что доктору казалось, будто они ходят по кругу, по берегу озера. Огонек впереди то пропадал, то мерцал.

«Угораздило напороться на эту пирамиду, – думал доктор, держась за спинку самоката. – Давно б уже были в Долгом. Прав этот Козьма – сколько же ненужных вещей в мире… Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи… Именно такая омерзительная вещь и принесла нам вред сегодня…»