Метель

– Пью. Но меру знаю.

– Удивительно даже! – засмеялся доктор, ворочаясь под полостью и доставая портсигар.

– А чаво ж тут удивительно?

– Бобыли обычно пьют.

– Ежели поднесут косачка – выпью. А сам и не держу ее дома, на что мне. Неколи пить-то, барин, – пятьдесят лошадей как-никак.

– Вижу, – попробовал закурить доктор, но спичку задуло.

Задуло и вторую. Стало заметно, что ветер усилился и снег пошел хлопьями. Они падали на спины лошадей, забивались по углам капора, щекотали лицо доктору, шуршали на пенсне.

Он закурил, вглядываясь вперед:

– А сколько верст до Долгого?

– Верст сямнадцать.

Доктор вспомнил, что станционный смотритель называл другую цифру – пятнадцать.

– По такой погоде часа за два доедем? – спросил Платон Ильич.

– Да кто ж его знает? – усмехнулся Перхуша, надвигая шапку от снега совсем на глаза.

– Дорога-то ровная.

– Тут дорога справная, – кивнул Перхуша.

Дорога шла по полю с кустами, ее было видно и без редких вешек, торчащих из снега. Поле сменилось редколесьем, вешки кончились, но зато справа в дорогу влился санный след, что сразу обозначило дальнейший путь и приободрило доктора: кто-то проехал по их пути совсем недавно.

Самокат ехал по санному следу, Перхуша легко правил, доктор курил.

Вскоре лес подрос и сгустился, дорога пошла низом, самокат въехал в березник, и Перхуша потянул на себя вожжи:

– Пр-р-р-р!

Лошади встали.

Перхуша слез, завозился сзади под капором.

– Что такое? – спросил доктор.

– Лошадок накрою, – объяснил возница, выпрастывая свернутую рогожу.

– Правильно, – согласился доктор, щурясь на пургу. – Снег пошел.

– Снег пошел.

Перхуша накрыл капор брезентовой рогожей, пристегнул по углам. Сел, чмокнул губами:

– Н-но!

Лошади тронули.

«В лесу ехать спокойней – тут одна дорога, видная, никуда не денешься…» – думал доктор, смахивая снег с воротника.

– Давно ты решил малыми лошадками заняться? – спросил он Перхушу.

– Года четыре тому.

– А чего?

– Брательник у меня в Хопрове помер, Гриша, у него двадцать четыре конька осталось. А жена, знамо дело, ими заниматься не пожалала. Говорит: продавать буду. Тут меня ангел Божий сподобил спросить: а почем? По три целковых за штуку. А у меня тогда шестьдесят рублев было. Я говорю: давай куплю у тебя за шестьдесят. И сторговались. Взял их в лукошко да и понес к себе в Долбешино. А тут как раз и подвезло: хлебовоз наш, Порфирий, в город подался с сыном. Я у него и самокат прикупил недорого и еще лошадок поменял на радио. И стал заместо него хлеб возить. Тридцать целковых. На то и живем.

– А чего ты обыкновенную лошадь не купил?

– Обнакнаве-н-ну-ую! – вытянул вперед губы трубочкой Перхуша, отчего профиль его стал совсем как у галчонка. – На нее сена не накосишьси, на обнакнавенную-то. Я ж, барин, один, как выпь на болоте, куда мне сено ворочать! На корову-то косишь, косишь, не накосисси. Я и корову-то нынче не держу, бросил. А на малых – любо-дорого: полосу клевера посею, скошу, высушу – им на всю зиму. Овса им намелю, водицу налью – вот и вся недолга.

– Нынче люди и больших лошадей содержат, – возразил ему доктор. – У нас в Репишной семья содержит большую лошадь.

– Так то семья, барин! – замотал головой Перхуша так, что шапка совсем наползла ему на глаза.

И, поправив шапку, спросил:

– А какова лошадь-то?

– Раза в два больше обычной.

– В два? Это мало. Я у нас на станции видал и поболе. Вы там новое стойло не приметили?

– Нет.

– Осенью построили огромадное. Я вон по радио слыхал, нонче в Нижнем на ярмонке был битюг с дом четырехэтажнай.

– Есть такие лошади, – серьезно кивнул доктор. – Используются для сверхтяжелых работ.

– Вы видали?

– Видал издали, в Твери. Вез такой битюг состав с углем.

– Во! – прищелкнул языком Перхуша. – Сколько ж такая лошадь в день овса жрет?

– Ну, – доктор прищурился, морща свой нос, – я думаю, что…

Вдруг самокат тряхнуло, крутануло, послышался треск, и доктор чуть не вылетел в снег. Лошадки всхрапнули под брезентом.

– Ух ты… – только успел выдохнуть Перхуша, теряя свалившуюся с головы шапку и налетая грудью на правило.

С носа доктора слетело пенсне, замоталось на шнурке. Он сразу поймал его и надел. Самокат стоял на обочине, накренившись на правый бок.

– Засади тебя… – Перхуша слез, потирая грудь, обошел самокат, присел, заглядывая под него.

– Чего там? – спросил доктор, не вылезая изпод полости.

– Напоролися на чтой-то… – Перхуша сошел вправо с дороги и сразу провалился в снег, заворочался, кряхтя, полез под самокат.

Доктор ждал, сидя в накренившемся самокате. Наконец показалась голова Перхуши:

– Щас…

Он откинул успевшую покрыться снегом рогожу, потянул вожжи назад, не садясь на свое место:

– А ну, а ну, а ну…

Лошадки, отфыркиваясь, стали пятиться. Но самокат лишь дергался на месте.

– Дай-ка я сойду… – Доктор отстегнул медвежью полость, слез.

– А ну, а ну, а ну! – Перхуша уперся в самокат, помогая лошадям пятиться.

Самокат дернулся назад, дернулся еще, съехал с гиблого места и встал поперек дороги. Перхуша обежал его спереди, присел на корточки. Подошел и доктор в своем длинном пихоре. Нос правого полоза был расколот.

– Вот оно, засади тебя… Тьфу! – плюнул Перхуша.

– Треснула? – пригляделся доктор, наклоняясь.

– Ракололася, – обидно чомкнул губами Перхуша.

– На что ж такое мы налетели? – поискал глазами доктор спереди самоката.

Там был только взрыхленный снег, на который падал хлопьями снег новый. Перхуша принялся на этом месте разгребать снег валенком, вдруг пнул что-то твердое, оно выскользнуло из снежной мешанины. Возница и седок склонились, силясь разглядеть это, но толком не увидели ничего. Доктор протер пенсне, надел снова и вдруг увидел:

– Mein Gott… – Он осторожно протянул руку вниз.

Рука коснулась гладкого, твердого и прозрачного. Перхуша встал на четвереньки, чтобы разглядеть. В снегу еле виднелась прозрачная пирамида размером с Перхушину шапку. Седок и возница ощупали ее. Она была из твердого прозрачного, похожего на стекло, материала. Поземка крутила снежные хлопья вокруг идеально ровных граней пирамиды. Доктор ткнул ее – пирамида легко скользнула в сторону. Он взял ее в руки, выпрямился. Пирамида была чрезвычайно легкой, можно сказать – совсем ничего не весила. Доктор вертел ее в руках:

– Черт знает что…

Перхуша приглядывался, отирая с бровей налипающий снег:

– Чаво ж это?

– Пирамида, – наморщил нос доктор. – Твердая, как сталь.

– На нее напоролися? – чмокал Перхуша.

– Стало быть, на нее. – Доктор вертел пирамиду. – Какого черта она здесь?

– Нешто с воза упало?

– А зачем она?

– А, барин… – в сердцах Перхуша махнул руковицей, отходя к самокату. – Нонче столько штук разных понаделано непонятно для чего…

Он ухватился за сломанный носок полоза, покачал осторожно:

– Вроде не совсем отлупился.

Доктор со вздохом возвращающегося к нему раздражения швырнул пирамиду прочь, и она исчезла в снегу.

– Барин, надо б полоз перевязать чем-то. Да и назад поворотить. – Петруша высморкался в рукавицу.

– Как назад? Ты что?

– А то, что всего-то версты четыре проехали. А там, чай, в лощине снегу поболе, там с перетянутым полозом-то сядем. И тово.

– Погоди, как назад? – развел руками доктор. – Там люди гибнут, там санитары ждут, там эпи-де-мия! Какой – назад?!

– У нас тоже – эпидемия, – рассмеялся Перхуша. – Вон, глянь, как треснуто.

Доктор присел на корточки, разглядывая треснувший полоз.

– С таким двенадцать верст не проедем. Вон мятель-то как заворачивает. – Перхуша оглянулся.

Метель и вправду усилилась, снег несло и крутило.

– Щас лесом проедем, а там в лощине-то как сядим – и тово. И раки про нас речныя перешепчутся.

– А если его стянуть чем-нибудь? – разглядывал полоз доктор, смахивая с него падающий снег.