Страница 73 из 82
Ленчик проводил ее взглядом до самой калитки. Он понял, что это был настоящий конец. Уж если ее не тронули слова адвоката, который раскрыл, как он, Виктор, любит ее, то все дальнейшие попытки к примирению только еще раз унизят и опозорят его. А ведь он с таким трудом добился, чтоб его послали работать в Верхнеуральск!
- Успокойся, сынуля, все обошлось благополучно. Поедем скорей домой. И я умоляю тебя: не связывайся больше с этой невоспитанной дурой. Ведь она тебя ни в грош не ставит.
Ленчик молча посмотрел на мать. Это была минута, когда ему особенно хотелось сорвать на ком-то свою обиду. И он собрался все выместить на матери, но чудом сдержался.
- Ты понимаешь, что в Верхнеуральске мне теперь нечего делать? Ты это понимаешь? -тихо, но злобно спросил он.
- Ну и прекрасно, Витенька! Наконец-то ты останешься в Москве. - Виктория Леопольдовна захлебывалась от счастья, поняв, что Виктор никуда от нее не уедет.
Ленчик посмотрел на мать и, как своему самому лютому врагу, сказал:
- Так вот сейчас же, сию минуту поезжай к отцу, и не мое дело, кто это будет решать и как это будут решать - вечером должен быть документ, что от поездки в Верхнеуральск я освобожден.
Сказал и прошел к машине, которая стояла неподалеку.
Не успела Виктория Леопольдовна взяться за ручку дверцы, как Виктор высунулся из окна кабины - он сел рядом с шофером - и раздраженно бросил:
- Машина нужна мне. Поезжай в метро.
43
В общей камере Таганской тюрьмы, куда посадили Толика, находилось восемнадцать человек. В основном это были молодые люди, попавшие сюда кто за хулиганство, кто за кражу. Некоторые из них в Таганке уже не новички. Опустившиеся и озлобленные, они махнули на все рукой и коротали время за картами, скабрезными анекдотами и травили пожилого толстяка, которого кто-то в первый же день его пребывания в тюрьме окрестил Ротшильдом.
В тюрьму Ротшильд попал за спекуляцию отрубями. Он был заведующим фуражной палаткой в Сокольниках. К тюремной кличке "Король отрубей" привык и как только слышал свое новое имя, с готовностью поворачивался в сторону, откуда его окликали. Все в камере видели, как глупо хлопал он при этом своими бесцветными ресницами. На его каменном лице в это время застывало выражение тупой угодливости. Ротшильд боялся всего, что было связано с ним и с его новым именем. Стукнет дверной засов, откинутый тюремным надзирателем, Ротшильд вздрагивает и каменеет, назовут его настоящее имя ("Вам передача"), - Ротшильд долго не может сообразить, что еще, наконец, хотят с ним сделать? Его мясистые щеки при этом мелко-мелко тряслись.
Ротшильду приносили передачи чаще, чем другим, но из них ему доставалось очень мало, почти все пускалось в расход "шакалами", которые остервенело расхватывали продукты и здесь же, на глазах хозяина, цинично пожирали их. Ротшильд только глупо улыбался и молчал. В его маленьких и бесцветных, как у поросенка, глазах поселился вечный страх.
Вначале Ротшильд был неприятен Толику, но потом ему стало жалко это забитое, безответное существо.
А вчера утром из-за Ротшильда в камере даже вспыхнула драка, которая через несколько минут стала известна всей тюрьме. Случилось это так: Ротшильду передали очередную посылочку, завернутую чистенькой марлей. Не успел он ее даже рассмотреть, как один из "шакалов" выхватил у него узелок и бросил его в угол. Все в камере видели, как трое наглецов с хохотом терзали чужую посылку. Терзали и смеялись над ее хозяином. А один из тройки, высокий и с челкой, у которого на спине между лопатками была татуировка "Нет в жизни счастья", а на плече - "Не забуду мать родную", даже запустил в хозяина пустой коробкой из-под конфет.
- На, Ротшильд, забавляйся. С картинками!
Все это видел и Толик, видел и трясся от злобы. Наконец он не выдержал, приподнялся с нар и молча подошел к тройке.
Тот, что с челкой и с татуировками, приподнял голову и удивленно посмотрел на Толика. Этим взглядом он как бы спрашивал: "Ты что, фраер, тоже колбаски захотел?.."
Толик процедил сквозь зубы:
- Верните! Не смейте трогать ни крошки!
- Что-о-о? - протяжно спросил парень с челкой и, медленно привстав, принялся подчеркнуто-пристально рассматривать Толика с ног до головы.
Теперь затихли даже те четверо, что играли с соседней камерой в особую, "жиганскую" карточную игру, называемую здесь "в три цвета". Все ждали, что будет дальше.
А дальше случилось то, чего никто не предполагал. Когда парень с челкой медленно поднес к подбородку Толика руку, пытаясь повыше приподнять его голову и посмотреть: что-де, мол, ты за птица, Толик с такой неожиданной быстротой и с такой силой ударил его снизу в челюсть, что тот рухнул на пол.
Исход драки решился за несколько секунд. Не дожидаясь, пока два других "шакала" вступятся за товарища, Толик носком тяжелого ботинка что есть силы ударил под ребра второго - парня в веснушках. Тот только икнул, поджал живот руками и, повалившись ничком, затих. Когда вскочил третий (его лицо скорее выражало страх, чем готовность драться), Толик почти в беспамятстве так ловко хватил его в подбородок, что тот отлетел в сторону, ударился головой о трубу парового отопления и повалился рядом с веснушчатым.
Бледный, дрожа всем телом, Толик поднял с пола мешочек с продуктами и в полной тишине, сопровождаемый горящими взглядами заключенных, подал его Ротшильду, который, ничего не понимая, поджав по-восточному ноги, сидел на нарах. В следующую минуту кто-то от окна, с нар, с визгом крикнул:
- Бей шакалов!..
Этот клич, как электричество, прошил камеру. Все, кто был в ней, кроме Толика и Ротшильда, кинулись на "шакалов".
Поднялся визг, крик, стон. Били жестоко. И если б не крик, на который вовремя подоспели четверо вооруженных надзирателей, "шакалов" могли бы убить до смерти. Через пять минут пришел тюремный врач, и их унесли на носилках.
С этой минуты Толика молчаливо признали атаманом. Никто ни у кого не стал не только отбирать продукты силой, но даже воровать тайком. Молчание Толика, которое создало вокруг него ореол таинственности, еще больше вызывало к нему уважение. Все уже друг другу порядком надоели своими ухарскими рассказами о старых подвигах и о том, за что их "сцапали".