Память о смерти

Она хотела, чтобы он ушел. Она никого не хотела видеть.

– Я хочу побыть одна.

Он изогнул бровь, слегка склонил голову набок, и черная грива волос качнулась вперед, упала на щеку.

– Чтобы страдать и мучиться в одиночку? По-моему, тебе лучше провести время в драке со мной. Вот, надень.

– Я не хочу драться.

Рорк бросил халат на кровать и наклонился, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

– Будь у меня такая возможность, я бы взял того, кто вызвал это выражение у тебя на лице, дорогая Ева, и спустил бы с него шкуру. Семь шкур, дюйм за дюймом. А теперь надевай халат.

– Она не должна была тебе звонить. – Голос у Евы дрогнул. Она не успела придать ему твердости, и это добавило еще один градус к ее унижению. – Я знаю, это Пибоди тебе позвонила. Не надо ей было вмешиваться, еще немного, и я справилась бы сама. Со мной все было бы в порядке.

– Чушь! Тебя не так-то легко свалить. Я это знаю, и она знает. – Рорк подошел к «автоповару» и запрограммировал успокоительный коктейль. – Это смягчит головную боль и успокоит твой желудок. Это не транквилизатор, – добавил он, оглянувшись на Еву. – Честное слово.

– Это глупо. Я поступила глупо: не надо было принимать все так близко к сердцу. Дело того не стоит. – Ева запустила руку в волосы. – Просто она застала меня врасплох. Мне просто надо было немного побыть дома.

– Думаешь, я этим удовлетворюсь?

– Нет. – Ей хотелось заползти в постель, укрыться с головой и пролежать так хотя бы час, но Ева заставила себя сесть и встретилась с ним взглядом, когда Рорк принес ей успокоительное. – Я бросила Пибоди расхлебывать кашу в одиночку. Сделала ее ведущим следователем, и она отлично справилась, но в самый решающий момент я оставила ее одну. Глупо, безответственно.

– И почему же ты так себя повела?

Поскольку выбор у нее был невелик – либо выпить проклятый коктейль, либо терпеть, когда Рорк силой вольет его ей в глотку, – Ева осушила стакан в три глотка.

– Когда мы вернулись в управление, в кабинете меня ждала женщина. Я ее не сразу узнала. – Ева отставила пустой стакан. – Она сказала, что она моя мать. Она не моя мать, – торопливо добавила Ева. – Она не моя мать, и я это знала, но когда она так сказала… В общем, она уложила меня на лопатки. Возраст у нее, пожалуй, подходящий, и было в ней что-то смутно знакомое, поэтому она меня так сильно достала.

Рорк взял ее руку и крепко сжал.

– Кто же она?

– Ее фамилия Ломбард. Труди Ломбард. Когда они… Когда меня выписали из больницы в Далласе, я оказалась под опекой государства. Попала в систему. Без метрики, без памяти, одни сплошные травмы и сексуальное насилие. Теперь-то я знаю, как это работает, но тогда я не понимала, что происходит, не знала, что будет дальше. Он говорил мне – ну, раньше, папаша мой, – он говорил, что, если меня возьмут копы или социальные работники, они посадят меня в яму и запрут в темноте. Они не сажали меня в яму, но…

– Иногда они помещают тебя в такое место, где ничуть не лучше.

– Точно. – «Он знает, – подумала Ева. – Он поймет». – Какое-то время я пробыла в государственном детском доме. Не знаю, сколько, может, несколько недель. Все как-то смутно. Наверно, они искали родителей или опекунов, пытались проследить, откуда я родом и что случилось. А потом меня отдали в приемную семью. Считалось, что так я быстрее смогу влиться в нормальную жизнь. Они отдали меня этой Ломбард. Где-то в Восточном Техасе. У нее был свой дом и сын на пару лет старше меня.

– Она причинила тебе боль.

Это был не вопрос. Об этом он тоже догадался, он сразу все понял.

– Она меня никогда не била, не то что папаша мой. Никогда не оставляла следов.

Рорк выругался тихо, но свирепо, и это помогло Еве расслабиться куда лучше, чем успокоительный коктейль.

– Да, гораздо проще справиться с прямым ударом, чем с изощренными издевательствами. Они не знали, что со мной делать. – Ева снова досадливым жестом убрала со лба мокрые волосы, и на этот раз ее пальцы не дрожали. – Я ничего им не говорила. Я не могла ничего сказать. Они, наверно, решили, что из-за изнасилования мне будет лучше в доме, где нет мужчины – главы семейства.

Рорк ничего не сказал, просто притянул ее к себе и прижался губами к ее виску.

– Она на меня не кричала и не била… Ну, разве что шлепала, да и то редко. Она следила, чтобы я была умыта, чтобы у меня была приличная одежда. Теперь-то я понимаю, что это за патология, но тогда мне не было еще и девяти! Когда она говорила мне, что я грязная, и заставляла мыться в холодной воде утром и вечером, я не понимала. У нее вечно был такой удрученный, такой раздосадованный вид. Она запирала меня в темноте и говорила, что только хочет таким образом научить меня вести себя хорошо. Каждый день она меня за что-нибудь наказывала. Если я не съедала все, что лежало на тарелке, или если я ела слишком быстро, или слишком медленно, мне приходилось чистить кухню зубной щеткой. Что-то в этом роде.

«У меня пунктик насчет чистоты в кухне».

– Она не держала прислуги. У нее была я. Я всегда все делала слишком медленно, я была глупа, неблагодарна, слишком еще что-нибудь. Она говорила мне, что я ничтожество и что я порочна. И она всегда говорила таким тихим, участливым голосом, а на лице у нее было такое осуждающее и брезгливое выражение. Мол, она так старается, а я по-прежнему ничто. Меньше, чем ничто.

– Она не должна была пройти проверку.

– Такое случается. Бывают и похуже ее. Мне повезло, что не было хуже. У меня бывали кошмары. В то время мне чуть ли не каждую ночь снились кошмары. А она… О боже, она приходила ко мне в комнату и говорила, что я никогда не поправлюсь, не вырасту большой и сильной, если не буду крепко спать по ночам.

Напомнив себе, что теперь у нее есть Рорк, Ева схватила его за руку. Ей хотелось приковать себя к настоящему, пока ее мысли и все ее существо погружались в прошлое.

– Она выключала свет и запирала дверь. Запирала меня в темноте. Если я плакала, было только хуже. Она говорила, что меня заберут обратно, запрут в палате для умалишенных. Вот что они делают с девочками, которые плохо себя ведут. И Бобби, ее сын… она использовала меня против него и его против меня. Она ему говорила: вот, посмотри на нее и запомни, что бывает с плохими детьми, когда у них нет настоящей матери и никто их не воспитывает.

Рорк обнял ее еще крепче, начал растирать ей спину, поглаживать по волосам.

– А домашние проверки были?

– Да, конечно. – Ева смахнула слезу. Слезы были бесполезны: и тогда, и сейчас. – На посторонний взгляд, все выглядело нормально. Чистый дом, ухоженный дворик. У меня была своя комната, сносная одежда. Что я могла им сказать, этим социальным работникам? Она говорила, что я порочна. Мне снились кошмары, где я вся тонула в крови, значит, я была порочна. Когда она говорила мне, что кто-то делал со мной нехорошее, а потом бросил, как мусор, потому что я плохая, я ей верила.

– Ева! – Рорк взял ее за обе руки и поднес их к губам. Ему хотелось обнять ее, укрыть с головой, спрятать от воспоминаний. Ему хотелось держать ее и не отпускать, пока не уйдут без остатка все эти страшные картины ее прошлого. – Знаешь, что ты такое? Ты чудо.

– Она была злобной садисткой. Просто хищницей. Теперь я это понимаю. – «Теперь-то я буду помнить», – подумала Ева с глубоким вздохом. – Но тогда я знала только одно: я зависела от нее. Я сбежала. Но это был маленький городок, не Даллас, и меня быстро нашли. Когда я сбежала во второй раз, я лучше подготовилась и успела добраться до Оклахомы, прежде чем меня нашли. А когда они нашли меня, я стала драться.

– Вот и правильно сделала.

Он проговорил это с таким неповторимым сочетанием гордости и гнева в голосе, что Ева невольно рассмеялась.

– Расквасила нос одному социальному работнику, – продолжала Ева и вдруг поняла, что это воспоминание порадовало ее. – Кончилось тем, что я отбыла срок в колонии для несовершеннолетних, но это было лучше, чем у нее. Я это забыла, Рорк. Выдавила, вытолкнула из памяти. И вдруг… вот она, сидит у меня в кабинете. И я опять испугалась.