Страница 1 из 8

Чужая тема

Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Чужая тема

- Встреча произошла тут, у столика, за которым мы с вами сейчас. Все было, как теперь: спины, согнувшиеся над тарелками, никелевый звон ложечек на прилавке, даже те же росчерки инея на окне и от времени до времени шорох дверной пружины, впускающей клубы морозного пара и посетителей.

Я не заметил, как он вошел. Его длинная спина с грязным шарфом, свесившимся через плечо, включилась в поле моего зрения в момент, когда он, просительно склонясь, задержался у одного из столиков. Это было вон там направо у колонны. Мы, посетители столовой, привыкли к вторжениям всякого рода люмпенов, ведущих тонкую игру с рефлексом вкусовых желез. Возникнув перед прожевывающим ртом с коробкой спичек или пачкой зубочисток на грязной ладони, протянутой, так сказать, поперек аппетита, они точно и быстро стимулируют жест руки, отмахивающейся копейкой. Но на этот раз и стимул и реакция были иными: старик профессорского типа, к которому обратился вошедший, вместо того чтобы ответить медяшкой, вдруг - бородой в борщ и тотчас же, выдернувшись,- лопатками к стене, по лбу его ползли морщины изумления. Проситель вздохнул и, отшагнув от стола, огляделся: к кому еще? Две комсоставских шинели у окна и компания вузовцев, весело клевавших вилками вкруг сумбурно составленных столиков, очевидно, его не удовлетворяли. После секундного колебания он направился по прямой на меня. Сначала учтивый полупоклон, потом:

- Не хотели б вы приобрести, гражданин, философскую систему? С двойным мироохватом: установка и на микро- и на макрокосм. Проработана в строгом и точном методе. Ответ на все запросы. Ну, и... цена без запроса.

- ?

- Вы колеблетесь, гражданин. Между тем миросозерцание, которое я мог бы уступить вам и в рассрочку, вполне оригинально; не подержано ни в чьих мышлениях. Вы будете первым, просозерцавшим его. Я - лишь так, простой конструктор, сборщик систем. Всего лишь.

Говоривший, наткнувшись на молчание, на минуту смолк и сам. Но упрямая складка, стянувшая его длинные брови, не разжималась. И, нагнувшись почти к самому моему уху, продавец досказал:

- Но, поймите же наконец, что, отдавая вам миросозерцание, я сам остаюсь без. И если б не крайняя нужда...

Признаюсь, я с некоторым беспокойством отодвинул стул: сумасшедший или пьяный? Но близкое дыхание человека было чисто, глаза же прятались под угрюмо опущенные веки.

- Не стану скрывать: система идеалистична. Но ведь я же и не дорого прошу.

- Послушайте,- заговорил я наконец, решив резко оборвать нелепицу,кто бы вы ни были и...

И в это время он поднял глаза: их сощуренные зрачки спокойно и ясно улыбались. Как будто даже без насмешки. Мне оставалось - на улыбку улыбкой. Теперь уже пальцы человека, сделавшего метафизическую концепцию, упирались о край стола:

- Если миросозерцание вам не по средствам, то, может, вы удовлетворитесь двумя-тремя афоризмами - по вашему выбору. Чем могу служить: глубиной или блеском, остроумием или лапидарностью, философическим серьезом или каламбурной игрой слов? Условимся, кстати, и относительно эмоциональной окраски: предпочитаете ли вы печальные сентенции, ну, там, резиньяцию или...

- Допустим, печальные, - пробормотал я, не зная, как распутать разговор.

- Сейчас.

Секунд пять пальцы его нервно отстукивали о край стола. Потом:

- Ну, вот - готово. Внимание: "Я знаю мир, где ходят и по солнечной стороне, но только... ночью".

И после паузы, оглядев меня, своего покупателя, добавил:

- Не понравилось. Недостаточно грустно? Ну, хорошо, я постараюсь. Минуту. Есть. Слушайте: "Надо жить так, чтобы ни одному лавровому деревцу не сделали из-за тебя больно". И, наконец... Но это уже не афоризм: я не ел четыре дня. Накормите меня.

В ответ на пригласительный жест человек как-то резко сломался в коленях и сел. Я постучал и распорядился.

Глубокая тарелка. За ней мелкая. Продавец афоризмов отодвинул прибор, затем кресло, встал и снисходительно кивнул:

- В расчете.

Через десяток секунд дверная створа, откачнувшись, бросила сизый морозный клуб. Человек вшагнул в него, и пружина примкнула створу к створе. Таким образом, я оказался недоуменным обладателем двух афоризмов. Когда, немного спустя, я расплатился и вышел из столовки, приключение представилось мне достаточно беллетристичным, и - по нашей старой писательской повадке - я стал прикидывать, как лучше его вкомпоновать в мою недоработанную повесть. Впрочем, вскоре пришлось отвлечься. Дело в том, что в этот вечер было назначено мое чтение. Не спросить ли нам еще по стакану черного?

Ну, вот. Вам знаком, конечно же знаком тот длинный стол и синий круг абажура у его края, рядом с которым - раз в неделю, чуть стрелки сдвинутся с девяти,- ложится чья-нибудь рукопись. Два ряда стаканов вдоль стола медленно стынут, а рукопись, падая страницами на страницы, рассказывает им себя. Моя новелла называлась: "Тринадцатая трясовица". Это странное заглавие, но об очень простом. Тематическое вступление: старинный апокриф о старце Сисинии и его тринадцати дочерях - трясовицах. Все тринадцать безмужни и ищут себе жениха. Дряхлый Сисинии водит их по всей земле, отыскивая достойных. И тем, кто не знает заговора от лихорадки, грозит сговор с трясовицами. Сестры, соперничая друг с другом, вырывают суженого из объятия в объятие: прекрасная Глядея, не отрывая глаз от глаз, отнимает сон; пылкая Знобея, блуждая губами по телу, вселяет дрожь; Речея, шепча жаркие и несвязные речи, учит ответному бреду; Синея... но прекраснее из всех трясовиц тринадцатая - Ледея: от ее ласк перехватывает дыхание... навсегда, человек вытягивается струной, белыми зрачками в солнце, а овдовевшие невесты идут далее вслед за привередливым старичишкой Сисинием в поисках новых женихов. Для вас, как для писателя, ясно, что я не мог довольствоваться этой сюжетно-скудной схемой. Миф надо было заставить снизиться в быт, в вседневность, текст заговора от прекрасных трясовиц перередактировать так, чтоб дежурный фармацевт, приняв его в свое окошечко, сказал бы: "Через час"; надо было, так сказать, уговорить несговорчивого лихорадочьего отца и его вдовеющих девственниц перейти из апокрифа в новеллу. Жаль, что вас не было тогда на чтении,- это освободило бы меня от необходимости...

- Не жалейте: был и слышал.

- Тогда надо было перебить в начале. Странно, как я вас тогда не заметил. Бросьте сахар в стакан - после не растает. Видите, мы оба рассеянны. В таком случае вы слышали и обмен мнений. Я думаю, люди так охотно обмениваются мнениями только потому, что мнений у людей нет. Да-да: то, что у человека есть, получить от него не так-то легко.

- Что ж, на этом можно бы построить авторскую реплику. Впрочем, помнится, вы от нее отказались.

- Да, но психические тормоза во мне недостаточно сильны. Я заговорил, когда ушей вокруг меня уже не было, если не считать, впрочем, одной пары, законопаченной ватой и под наставленным воротником шубы. Разминуться с ними мне так и не удалось: сложное сочетание из узкого тела, широкой шубы и пачки книг из-под локтя застряло меж четырех створ подъезда. Я помог.

- Премного,- сказал старик,- вам куда? Вспомнив, что дряхлый экс-критик словоохотлив и что ему направо, я поклонился:

- Налево.

- Мне тоже.

Оказалось, он переменил квартиру. Делать было нечего. Стараясь не выказать досады, я замедлил свои шаги, и мы поплелись рядком, медленно и серьезно, как за катафалком. Вы, конечно, знаете этого надоедливого чудака: седые свесившиеся усы вкруг рта, из которого он, ритмически дергаясь, вытряхивает новые и новые горсти слов. Корда-то он писал свои "Критические обзоры", "Еще по поводу", "К вопросу о", но писатели, которых он критиковал, давно уже умерли, кладбище же не нуждается в "Еще по поводу".

- Если суммировать высказывания, имевшие место сегодня по поводу любезно прочитанной вами вещицы... мн-да, вещи,- зажевал экс-критик, волоча пятки по снегу,- мы должны бы вести литературное, так сказать, родословие ваше, с одной стороны, от Лескова, с его апокрифизмами, с другой, от Эдгара По, с его фантастикой, с третьей и четвертой... но все это не то. Пытаясь объяснить вас, надо прикрыть дверцы книжному шкафу и назвать одно-единственное имя.