Страница 31 из 35
– А в саквы я положил ветчины и хлеба. Прощайте!
Петр Спиридонович нагнулся и поцеловал пажа в висок:
– Прощай, мой мальчик. Ты – настоящий рыцарь!
Анна Иоанновна снова позвала к себе Бирена:
– Силушек моих нет больше. Измучили депутаты: велят признаться. Голштинского выкормыша отдать придется. А то худо нам будет.
Бирен навестил депутатов, взмахнул перед ними шляпой:
– Высокопоставленные и важные депутаты! Я терплю от вас множество неудобств. И – видит бог – напрасно терплю. Вы и сами сейчас убедитесь в этом. Моя госпожа, по слабости женской и простительной, не желала огорчать вас в радости. Но… (Бирен достал ключ от погребов) прошу вас, – сказал, – за мной следовать, и вы получите агента тайного.
Открыли погреб – пусто: Сумарокова не было.
– Ты еще дурачить нас смеешь? – закричали депутаты.
Бирен пошатнулся, но тут же пришел в себя:
– Он не мог отъехать далеко. А мои конюшни славятся на всю Митаву, хотя я и беден… Скачите!
– Лейб-регимент – в седло! – приказал Леонтьев.
Погоня настигла Сумарокова на тридцатой версте от Митавы. Впереди лейб-регимента скакал на красавице кобыле с короткой челкой дружок Сумарокова – прапорщик Артемий Макшеев.
– Замри, Петька! – кричал издали. – Не хочу греха на душу брать, а мне стрелять тебя велено… Уж ты прости меня. Служба!
Вернулись в замок. Сумарокова били – и Леонтьев, и Голицын.
– Я позже вас прибыл на Митаву, – клялся гонец Ягужинского. – От кого герцогиня обо всем сведала – того я не знаю.
– Врешь! Говори, вор худой, кто тебя послал на Митаву?
Петр Спиридонович выплюнул в ладонь зубы:
– Ягужинский, – сознался. – От него ехал…
Допытчики переглянулись: ого, пожива-то крупная!
– А кто тебя выпустил отсель, шут ты гороховый?
– Я не шут. Но меня выпустил… шут!
Авессалом не хотел умирать – цеплялся за края люка.
– Не надо, – молил он, – сжальтесь надо мною…
– Падай, падай! – Бирен стучал и стучал каблуком башмака по красным от крови пальцам шута. – Подыхай же, ясновельможный пан! – И размозжил ему череп…
Вопль Авессалома замер в скважине старинного колодца. Бирен заглянул в мрачную глубину – там было тихо и черно. Посветил фонарем: еле-еле белели кости внизу. Захлопнул люк крышкой…
Анна Иоанновна по лицу Бирена догадалась обо всем.
– Что ты сделал с ним? – спросила тихо.
Бирен оглядел себя – не запачкался ли? И ответил:
– Он слишком много знал такого, что можно простить шуту Курляндской герцогини. Но зато нельзя простить шуту императрицы всероссийской.
Глава пятая
На Аксинью-полузимницу приехали в Казань, проездом из Москвы, воеводы: свияжский – Федор Козлов и саранский – Исайка Шафиров. Волынский (в похвальбе и гордыне) давал им мозоли свои щупать.
– Вишь, воеводы? – хвастал. – В драках волдыри выросли. Сколь бью людишек, а все толку мало… Ну а на Москве-то что?
– Теперь у нас, – сказывал Козлов, у стола сидя, – порядочное правление государством сделалось. Какого никогда и не было! Только бы у верховных господ согласие дружное было.
Шафиров от медовухи покраснел, ударила кровь в голову.
– Об Анне Иоанновне, – злорадствовал, – таково ныне положено: по губам мазнут ее патокой. А коли рыпнется, то с барахлом ейным обратно в Митаву высвистнут. Табакерочки липовой – и той без спроса в казне не возьмет… А чего ты, Петрович ясный, – спросил Исайка, – молчишь, нас, воевод, слушая?
– Ты на мой хвост не оглядывайся, – отвечал Волынский. – За своим хвостом посматривай… Пей, воеводы, да харкай далее!
Исайка Шафиров немало знал. Он был братом младшим барона Шафирова, что дипломатом известным в подканцлерах бывал. Исайка мосол обсосал и браниться начал:
– А по мне, так и никого не надобно! Эвон, читывал я, живут на островах разных дикие, себя кормят, а царей при себе не держат. Кой хрен цари эти? На што они нам? И без них ладно бы…
– Это к чему ты сказал ругательски? – огляделся Волынский.
– А все к тому, – орал хмельной воевода. – В кои веки Руси счастье выпало – не стало царевых наследников, так на што Анну-то курляндскую выбрали? Могли бы и сами справиться…
«Ишь ты… демократы лыковы!» – подумал Артемий Петрович, но сам отмолчался – щипцами слова не вытянешь.
– Хитер ты, Петрович, – обиделись сопитухи. – Не трепля губы, видать, бережешь зубы.
– Непрост я, верно, – согласился Волынский. – Я ныне как тот слепой, что смотрел, как пляшет хромой…
Утром Волынский воеводам своих лошадей дал. Приголубил их. Но мыслей своих так и не выдал. Хотя вино пили наравне, под хмелем крепок Волынский был. Однако же дяде Семену Андреевичу Салтыкову на Москву отписал искренне: мол, говорят, что вы, дяденька, решпект потеряли. А хороша ли Анна – того не ведаю: то у Василия Лукича спрашивать надо… Волынский силен был умом задним: из далека казанского высматривал зорко, чем закончатся дела московские – дела опасные!
Первый день февраля-бокогрея, вот и солнышко… Ухнув через сугробы, в ворота Кремля вкатился возок, крытый старенькой кожей: это генерал Леонтьев привез из Митавы кондиции, Анной подписанные. А сторожа вытянули из возка Сумарокова, потащили его в застенок. С рук и ног гонца Ягужинского свисали, бряцая, тяжелые курляндские цепи.
Кондиции привезенные князь Дмитрий Голицын целовал при всех:
– Ай да почин! Велик и славен… Зовите персон повестками! Но иноземцев – ни-ни! Дело сугубо российское, их не касаемо…
Степанов (дел правитель) посмотрел на свет перышко:
– Остерман-то немец, но вице-канцлер… Без него-то как?
– Его звать, – рассудил Голицын. – Все едино не приплетется, комедиант старый. И без него хорошо обсудим…
Получив повестку, Остерман показал ее барону Корфу.
– Мы, немцы, – сказал он, – знаем Россию лучше русских. Мы никогда не поступили бы столь опрометчиво. Ну разве можно вызывать русского бумагой? Голицын сам спешит в пропасть…
И правда: русская знать на повестки те косоротилась.
– От верховных тиранов, – говорили родовитые люди, – много ли еще злодейств нам иметь? Прислали вот бумажку… А может, у меня нога вспухла и обуться не могу? Рази можно дворянина бумагой вызвать? Нет, ты человека пришли, да чтобы поклонился он мне. Тогда я подумаю – идти или погодить…
Великий канцлер империи, граф Гаврила Головкин, подкатил цугом к дому Ягужинского, своего зятя.
– Супостат ты, Пашка, – сказал. – Тишком надо, тишком. Рази так дела делаются?.. Сумарокова твоего в железах привезли! Он язык-то распустит – до самой шеи твоей. Да и сама герцогиня, вестимо, не защита тебе. Сейчас осударыня за соломинку хватается – как бы престол обратно не отняли… Выдала она тебя со всеми потрохами и письмами твоими… Ты ныне, Пашка, всего бойся. Самобытство свое оставь – пропадешь, самобытничая!
Ягужинский долго стоял молча. Скреблась в двери кошка, чтобы ее выпустили. Разбежался вдруг Пашка, в ярости ногой поддал, и вылетела кошка вместе с дверями на лестницы.
– Кафтан да шпагу! – закричал челяди. – Со двора отъеду!
В остериях московских – полным народу: середняки-люди – шляхетство да служивые, гуляки-помещики, что приехали на свадьбу царя; теперь они, до гульбы охочие, вместо свадьбы похорон ждали… Алексей Жолобов (человек на Руси не завалящий) двери остерии бочком толкнул – ему выпить с утра еще хотелось. Оглядел дымный зал, выискивая компанию поумнее. Такую, чтобы не до смерти упиться: человек уже в летах, себя поберечь надобно…
– Петрович! – позвали его из клубов дыма табачного.
– О-о, Никитич! – обрадовался Жолобов; сидели в уголку Татищев – советник Двора монетного, и Генрих Фик – из людей камеральных. Примостился к ним Жолобов, и в согласии душевном умники выкушали для начала полведерка анисовой…
– Чудные дела творятся, – заговорил Жолобов. – Живу и сердцем радуюсь. Верховные хороший блин из-под хвоста своего выложили, Анна-то в него и вляпалась… Давно пора обуздать царей. Теперь нам хорошо будет. Хочу в знак того еще анисовой выкушать!