Час ноль

Ей нужны были слова. Но те слова, которые были ей нужны, он и сам отыскивал в словаре: покрышки, сцепление, карбюратор, компрессия. Настойчиво и упорно боролся он с ее американским акцентом. Называлось это уроками английского языка, но, по сути, он вводил ее в историю европейской культуры и литературы. Его познания, его способность суждения были поразительны, и, когда он доставал с полки книгу и читал из нее отрывки, прохаживаясь по комнате, ей хотелось расцеловать его. Ханна, конечно же, понимала, что он пытался повысить уровень ее общего образования.

Ханна между тем стала звездой в баре «Рокси». Стоило ей открыть дверь и, шурша платьем, войти внутрь, как ее встречал восторженный свист. На ней были ее парижские платья — понятно, каждый раз новые.

Вначале она просила Хаупта ходить туда вместе с ней. Но он после первого визита в «Рокси» с легкой гримасой отвращения отказался от повторного приглашения. Спустя некоторое время она повела его в мастерскую. На колесах грузовика были покрышки, двигатель уже установлен, за перегородкой громоздились канистры с бензином. Американцы покупали вещи, которые были на ней надеты. Они не могли удержаться, чтобы не послать подружке или mum[63] костюм от Кардена или блузку от Диора, при этом размеры подружки или mum не имели значения. Платили они Ханне бензином или запчастями. А Роки, черный великан из Бирмингема, смонтировал ей колеса и установил двигатель.

— Ну и дела… — ужаснулся Хаупт. — Как на аукционе, да ты же останешься в одной рубашке!

— Идиот, — только и сказала она.

Однако Ханна в самом деле всякий раз брала с собой старые вещи. Появлялась она словно порождение Елисейских полей, а уходила в старой юбке и свитере.

Хаупт не рассказал ей, что после визита к Олафу Цандеру подал заявление в полицию. Вахмистр Вайс принял его заявление, покачав головой. А заявление о розыске Эразмуса Хаупта, кстати говоря, не дало результатов.

— А вы никого не подозреваете, кто мог бы украсть документы? — спросил Хаупт, пока вахмистр Вайс что-то писал. — Должны же быть какие-то отправные точки, косвенные улики.

Вайс выдвинул ящик письменного стола. Из конверта вынул ключ.

— Его обронил на месте похититель.

Зазвонил телефон, и вахмистр Вайс снял трубку. Хаупт похлопал его по плечу.

— Я спешу. До свидания.

Вайс, прижав к уху трубку, поднял на него глаза и кивнул. Хаупт пошел к слесарю Виганду.

— Вы можете мне сделать второй, точно такой же? — спросил Хаупт, передавая Виганду ключ.

Виганд осмотрел ключ и прошаркал в угол мастерской, где висели на стене заготовки. Меньше чем за десять минут он изготовил дубликат. Ключ был явно несложный.

Хаупт вернулся к Вайсу.

— Тут я по ошибке прихватил ваше вещественное доказательство, — сказал он и положил ключ на стол.

Вахмистр Вайс даже не успел заметить, что ключа нет. Он поблагодарил Хаупта.

Вечером Хаупт опробовал ключ. Обычно после десяти деревня словно вымирает, и все же сердце чуть не выскочило у него из груди, когда он попытался открыть первую дверь. Ключ не подходил. Он попробовал вторую, а потом еще одну. В этот вечер, решил он, достаточно. Он понял, что придется действовать методично.

На случай, если его застанут врасплох, он решил, что сделает вид, будто прикуривает в дверях. И, конечно, он всякий раз осматривался, прежде чем вставить ключ в скважину. Несмотря на это, как-то вечером за его спиной раздался голос:

— Ну, что мы здесь делаем?

Хаупт резко обернулся.

— Ничего, — пролепетал он и скользнул на улицу.

В следующий раз он был осмотрительнее, тем не менее инспектора Пюца он заметил только тогда, когда тот был уже в двадцати шагах. Хаупт даже поднял воротник пальто, защищая зажигалку от ветра, отойдя от двери, он пустил навстречу Пюцу облако дыма, весело поздоровался с ним и пошел дальше. И только тут он осознал, что ночь абсолютно безветренна и нет причин для подобных мер предосторожности, чтобы закурить сигарету. Пюц подозрительно глянул ему вслед.

А на другой вечер, когда Хаупт собрался уже вставить свой ключ в скважину, он, подняв глаза, заметил приближающегося к нему человека. Но вместо того чтобы прикурить — на этот раз было довольно ветрено, — он повернулся и зашагал перед прохожим. Он хотел дойти до ближайшего угла и, свернув, кинуться наутек, но не удержался и побежал раньше. Тогда побежал и прохожий. И хотя Хаупт сумел в конце концов оторваться от него, его шатало, когда он вошел в свою комнату. Без сил грохнулся он на стул.

Дальше так продолжаться не могло. Когда его застукают, был только вопрос времени. А кроме того: ключ подходил к очень многим дверям. В частности, к двери Мундта, и в то же время к двери пекаря Симона. Он подходил к двери Цандера и еще к двери одного беженца. Мгновение Хаупт подержал его в руке, потом швырнул в мусорное ведро.

Преподавание в школе давно уже у него не ладилось.

— Что, собственно, с вами происходит? — спросила его как-то Доротея Фабрициус. — В ваших классах шумно. Дети жалуются на несправедливые отметки. У одного вы подчеркиваете как ошибку то, что спокойно пропускаете у другого. Мы пытались их унять, но теперь уже жалуются родители.

Сам он усматривал в этих жалобах определенную систему. Люди, считал он, сговорились, хотят с ним покончить.

— Вел бы уроки, как положено, — сказала Ханна, — никто бы к тебе не цеплялся.

Ханне пришлось преодолеть себя, чтобы выговорить эту фразу. И подавить злость, которая закипала в ней. Ей было жаль его, и в то же время она злилась из-за того, что ей было его жаль.

Фигура Ханны начала изменяться. У нее было такое ощущение, словно ее грудь, словно все ее тело вспоминали что-то забытое. Незаметно, но неотвратимо возникали те же признаки, что и тогда, много лет назад.

Вернувшись во второй раз из Кобленца, Ханна примирилась с мыслью, что никогда больше не увидит своего инженер-лейтенанта. Но потом к ней обратились с почты. Для нее накопилась пачка писем. Вновь и вновь пытался лейтенант ей объяснить, почему нужно положить конец их отношениям, а сам не мог положить конец их переписке. В итоге Ханна отправилась в Кассель, где стояла его часть.

— Я беременна, — сказала она.

Лейтенант уставился куда-то в одну точку, словно давно ждал этого. Ханна пробыла у него только два дня и уехала. «Я поговорил с женой, — написал он Ханне через некоторое время. — Мне все безразлично, теперь ты можешь делать со мной, что тебе угодно». Когда родилась Лени, Ханна поехала к нему.

Она следовала за ним из гарнизона в гарнизон. И хотя ей нужно было заботиться только о ребенке и о себе, вечером, когда он возвращался, все чаще не оказывалось ни молока, ни чистых пеленок. Он начал сам ходить за покупками, иногда даже стирал. Ханне все было безразлично, она валялась на постели, о чем-то размышляла. Они давно уже не спали вместе. Но однажды он положил перед ней на стол большой конверт. Достал оттуда документ. «Именем немецкого народа». Его развели.

Она пожала плечами.

— Но чего же ты еще хочешь? — вскричал он.

А потом его отправили на Восточный фронт. Прощаясь с ним, она плакала, цеплялась за него. Когда он уехал, она перебралась в другой город. В письмах она просила у него прощения, во всем винила себя. Он, как мог, утешал ее, винил себя. Ее письма делались все более нежными, все более связными. Но когда пришла весть, что он погиб, она ровным счетом ничего не почувствовала.

Ханна с возрастающим нетерпением ждала, когда сможет отправиться в дальнюю поездку. Разрушения в городах были невероятны. От центра в Кёльне осталась лишь гора развалин, над которыми возвышался собор и несколько разрушенных церквей. На уцелевших стенах можно было прочесть: Франц, ты жив? Твоя Эльза. — Мама, мы ищем тебя. Эрнст и Клер. — Где фрау Браунерт? — Клара Зингер осталась в этих развалинах. Генрих Зингер жив. Гартенштрассе, 7.

Однако подвалы давно уже были расчищены, а надписи едва можно было прочесть.

63

Мамочка (англ.).