Час ноль

Но что же было в этом такого ужасного? — нередко спрашивала она себя. Почему это внушало ей такой ужас?

Для берлинцев она была слишком толстой, неловкой и медлительной. А свекровь, напротив, находила ее расторопной и шустрой. Теперь к ней снова вернулись прежние недостатки. Ее одолевала порой мучительная неловкость и растерянность, случалось, что, вернувшись домой с покупками, она, разгружая сумку, обнаруживала, что купила не то, и ей приходилось либо снова отправляться в магазин, либо готовить что-то другое. А Эразмус Хаупт смеялся. Ему это казалось забавным, скорее даже милым, ничего дурного в этом он не находил. Он помогал ей, составлял вместе с него списки покупок, рассуждал вместе с ней о хозяйстве.

Чего он хотел? Только чтобы люди относились друг к другу по законам разума. Ну кто мог бы устоять перед ним, думала временами Шарлотта.

Вернувшись как-то к обеду из школы, Эразмус Хаупт нашел квартиру пустой. Вечером пришла телеграмма.

«Все в порядке. Позвони. Бетти».

— Дай ей немного прийти в себя, — сказала Бетти, когда он позвонил ей в Баден-Баден. — Вернер чувствует себя прекрасно, Шарлотта тоже сумеет взять себя в руки, в этом я не сомневаюсь.

Через две недели она привезла обоих назад. Тут-то Эразмус Хаупт и решил строить дом.

Не то чтобы Шарлотта была против. Но ее тревожило, когда он говорил, что строит дом для нее одной. Споры с архитектором были бесконечными. Свыше двух лет дом был почти единственной темой их разговоров. Почему эту дверь следует навесить так, чтобы в комнате возникло определенное пространственное ощущение, какого размера должны быть окна, чтобы свет правильно распределялся, — Эразмус Хаупт создавал свой собственный мир. Он не замечал, что Шарлотта давно уже не принимала участия в этих дискуссиях.

Разумеется, стоимость строительства намного превышала его финансовые возможности. И если бы не подключились Бетти и бабуля Лотхен, Хаупта неизбежно ждал бы крах. А когда они въезжали в новый дом, пришлось пригласить Бетти. Шарлотта вдруг не захотела переселяться.

Она заказала для себя рояль. Ей было безразлично, кто его оплатит, и, действительно, Бетти помогла и на этот раз. Шарлотта не касалась клавиш уже несколько лет, и теперь ей пришлось все начинать сначала. Но она занималась ожесточенно, неумолимо работала над собой, упражнялась каждый день по четыре-пять часов.

Бетти понимала, почему Шарлотта удрала тогда и почему она не хотела переселяться в новый дом. Но сказала Шарлотте:

— Другого такого мужа тебе не найти. И ведь ты его любишь.

Эта была правда. Иногда вечерами они сидели, крепко обнявшись, словно хотели защитить друг друга от остального мира. Он терпел ее растущую с годами неряшливость. Если она убирала в доме, то словно повинуясь порыву, словно пытаясь компенсировать свое равнодушие к этому жилищу. Эразмус Хаупт смеялся, а потом нанял фрау Байсер. Если согласиться с тем, что в нем действительно временами бывало что-то пугающее, так в этом была и своя положительная сторона, и это не так уж и плохо. Бывало, он пугал тех, кого следовало: местного группенляйтера, Вайдена, даже Мундт временами чувствовал себя не очень уверенно.

— Чем еще можно бороться с ними, если не разумом и ясностью, — говорил Эразмус Хаупт.

Он без конца подновлял что-то в доме. Ему уже повсюду чудился упадок. Счета от мастеров были громадны. Иной раз Шарлотта отказывала мастерам, ему же говорила, что ремонт был сделан утром, пока он был в школе. Кое-кто из мастеров не присылал ему счета за те пустяки, из-за которых он их приглашал. Эразмуса Хаупта любили. Тем не менее он перестал ходить по главной улице, предпочитал окольные пути. С другой стороны, он не пропускал ни одного политического собрания и не видел никакого противоречия в том, что при этом внушал Шарлотте, как несовременны нацисты со своей тягой к иррациональному, как старомодны и как безобидны.

Когда Шарлотте это надоедало, она уезжала. Ей нацисты тоже были отвратительны, но в восприятии нацизма Эразмусом Хауптом было что-то бредовое. К сожалению, и это был неопровержимый факт, действительность перекрывала этот бред.

Шарлотта сильно изменилась. Она много смеялась и при этом все больше походила на отца, который научился как-то особенно смеяться во время службы в армии. Она переняла многие его замашки, особенно заметно это было, когда она уезжала из дому. Она тратила слишком много денег, и бабуле Лотхен приходилось то и дело подключаться к оплате ее долгов. Сестры, и прежде всего Вики, теперь не постеснялись бы пригласить ее в любой берлинский салон. И, только когда говорил Эразмус Хаупт, она умолкала.

Между тем на политических собраниях он стал тем незаменимым зачинателем дискуссий, выступления которого все ждут, по поводу которого сокрушаются, над которым смеются, который не дает сбить себя с толку и, не обращая внимания на смех и выкрики, спокойно говорит на свою тему, всегда не имеющую никакого отношения к собранию. Нацисты давно уже не принимали его всерьез.

В конце тридцать второго года он напечатал листовки и дал ученикам задание разнести их по почтовым ящикам. «Мир сходит с ума. Сохраняйте разум, будьте начеку». Советник по вопросам среднего образования Центнер вызвал его в Трир.

— А вы разве не видите, что происходит? — воскликнул Эразмус Хаупт. — Неужели у вас еще ничего но началось? У меня они уже используют в своих целях учеников. Особенно один мальчишка отличился, Альберт Шлее, они попросту приставили его ко мне. Я не могу шагу шагнуть, он везде ходит за мной по пятам. Они думают, что я ничего не замечаю. Но они ошибаются.

Еще до того как советник Центнер передал свой доклад по инстанции, наступило тридцатое января 1933 года, появилось много гораздо более важных и срочных дел, и когда спустя более полугода советнику Центнеру снова попался на глаза тот доклад и он из предусмотрительности позвонил директору Георги, то получил ответ, что заместитель директора Хаупт успокоился. Он производит впечатление бодрого и уравновешенного человека — во всяком случае, в настоящий момент к нему нет никаких претензий. Советник Центнер вложил свой доклад в папку с личным делом Эразмуса Хаупта.

Директор Георги был прав. Заместитель директора Хаупт благотворно действовал на окружающих, хотя производил впечатление бодрого, но одновременно замкнутого человека. Правда, замкнутость эта несколько снижала обычную его активность, зато заставляла его работать интенсивнее. Директора Георги вполне устраивало второе.

В конце января Шарлотта с Георгом уехала в Берлин. Первого февраля от нее пришло письмо, в ответ на которое Эразмус Хаупт дал телеграмму: «Немедленно возвращайся». Но она и так уже ехала домой.

Ночь на тридцатое января она провела у сестры Вики. Семейство Мерков давало прием в своей городской квартире на Унтер-ден-Линден.

— Но это совсем не похоже было на прием, — рассказывала Шарлотта. — Настоящая оргия, мерзость какая-то.

А ведь прием был у Эдуарда фон Мерка, ее шурина, владельца коммерческого банка, всегда являвшегося образцом изысканности.

— Творилось что-то неописуемое, — продолжала Шарлотта. — Внизу тянулись бесконечные факельные шествия, гремели гимн Германии и песнь о Хорсте Весселе, сплошное море чада и пламени, а на балконах, в салонах восседали воротилы берлинского финансового мира с дамами, все в смокингах и вечерних платьях, в руках бокалы с шампанским. Словно на Новый год в час ночи, — живописала Шарлотта. — Гости приходили и уходили, и чем ближе к утру, тем больше являлось людей в форме, в коричневой форме штурмовиков, горничные не успевали подносить закуску и выпивку. Все были пьяны, по не от вина. Все жрали как свиньи, но не от голода. Ты ведь знаешь, как Эдуард обычно ест. Но в тот вечер он заталкивал себе рукой в рот черную икру. Швырялся бутербродами с семгой. О каком-то нормальном разговоре нечего было и думать. В конце концов они стали горланить детские песни. Представляешь, Эдуард горланит: «Ах вы мои уточки…»