Страница 76 из 85
Раскинув в стороны руки, запрокинув голову, Ханна начала медленно кружиться на одном месте. Из-под подола виднелись вышитые блестками шелковые туфли.
Хаупт глотнул воздух.
— Бог мой, — только и сказал он.
— Карден[57], — объявила Ханна, обнимая его.
Хаупт был в пальто, и рядом с жесткой грубой тканью Ханна ощущала себя удивительно легкой, нежной и хрупкой. Обнаженной. Нет, не то чтобы обнаженной. А почти обнаженной.
— Откуда оно у тебя?
— Секрет.
— Да скажи же.
— Мне захотелось надеть на себя что-нибудь особенное.
— Но это же у нас невозможно.
Она нашла клад. Роясь в складских помещениях, она извлекла на свет божий искореженную дверь, два сломанных стула и столешницу, а когда сдвинула в сторону умывальник и множество пустых канистр из-под масла, то под гниющими матрацами и старой ветошью проступили очертания трех ящиков. Через полчаса она расчистила завалы вокруг и сбегала за молотком и долотом.
Все три ящика были адресованы некоей Кэтхен Либенайнер в Буххольц/Нордхайде. Отправителем всех трех был капитан Либенайнер, отель «Сентраль», Рю-де-Муфти, Париж. Дата отправления — 10 июня 1942 года. В экспедиторской фирме Баума в тот раз явно что-то не сработало.
«Милая моя овечка, — писал капитан Либенайнер. — Продолжаю отправку предметов снабжения. Как видишь, парижанкам есть что надеть. Но твой малыш тоже не промах. Вслед за этими ящиками прибудет скоро он сам, и тогда — там-та-ра-рам».
Чемодан из свиной кожи, чемодан из крокодиловой кожи, чемодан для тропиков. Когда Ханна открыла их, у нее зарябило в глазах от юбок, блузок, женского белья, вечерних платьев, шляпок, беретов, перчаток. Там были коробки с обувью и дамскими сумочками, коробочки с кольцами, ожерельями, часами. Она вытащила из чемоданов шубы и костюмы. На кухонном столе у нее громоздились лучшие вещи парижских модельеров. Но когда она начала примерять их на себя, она поняла, что ни в одном из этих платьев она не сможет показаться в деревне.
От лейтенанта Уорберга пришла открытка. Свободны ли они в среду вечером? Он собирается кое-что отпраздновать. В восемь, на «Почтовом дворе». Когда они пришли, столики были уже накрыты. Лейтенант Уорберг праздновал производство в капитаны и одновременно демобилизацию и отъезд из деревни. Шорш Эдер сам готовил все угощение. На дверях висела табличка: «Частное торжество».
— Больше мы не увидимся, — сказал Уорберг.
Шорш Эдер подал суп из дичи, потом спинку косули и в заключение сладкие груши «Елена». И крепкое красное вино.
— Вам не нужно ружье? — неожиданно спросил Уорберг.
Сунув руку за спинку своего стула, он достал оттуда охотничье ружье.
— Сегодня, последний раз действуя официально, я пригласил Олафа Цандера и возвратил ему коллекцию охотничьих ружей, которую он когда-то мне сдал. Он настоял на том, чтобы подарить мне охотничье ружье своего прадеда. Желая от него отделаться, я принял подарок. Не хотите ли получить эту музейную редкость?
Хаупт отпрянул.
— Большое спасибо.
Они рассмеялись. Но Ханна вдруг сказала, что, если эта штуковина никому не нужна, она с удовольствием возьмет ее.
— Вот и прекрасно! — воскликнул Уорберг. — Пожалуйста.
Подали кофе, а к нему еще вишневый ликер, потом они стояли в пальто и мгновение-другое не знали, что сказать.
— Ну, прощайте, — сказал Уорберг. — Прощайте, прощайте.
Шорш Эдер запер за ними двери. Ханна взяла Хаупта под руку. Ружье она закинула на плечо.
В перестроенном коровнике крестьянина Хесса летчик оборудовал бар. И назвал его «Рокси». Его клиентура состояла — этому он придавал большое значение — преимущественно из американцев. Они приезжали с армейского склада, размещенного в деревне, из Баумхольдера, с военно-воздушной базы Хан, даже из Битбурга.
— Давай сходим туда, — сказала Ханна как-то вечером. — Говорят, там чертовски весело.
Впускали только тех, кого знали в лицо, и, лишь когда показалась Ханна, им открыли. Летчик обрадовался, усадил их неподалеку от стойки, предложил виски. Они огляделись, похвалили убранство помещения, и тут сержант Келли произнес рядом с Ханной:
— Very nice[58].— Он постучал по ее наручным часам. — Very nice. How much?[59]
Ханна смотрела на него, не понимая.
— Он хочет купить у тебя часы, — сказал Хаупт.
Ханна оторопела, но потом улыбнулась и сняла часы.
— Пожалуйста.
Хаупт никогда еще не видел на ней этих часов. Довольно ценная вещь.
— Да что это ты делаешь? — воскликнул он.
— Минуточку. — Ханна подошла к летчику.
Они пошушукались, потом она вернулась.
— We’ll talk later[60],— обратился летчик к сержанту Келли.
— Thank you very much[61],— сказал сержант Ханне и спрятал часы.
Ханна весело взглянула на Хаупта.
— По-моему, я провернула выгодное дело. Послушай, ты не мог бы давать мне уроки английского?
— Конечно, — ответил Хаупт. — Но что же ты такого сделала?
— Значит, будешь учить меня английскому?
— Ну конечно.
— Прекрасно.
Вскоре после того как Эразмус Хаупт впервые начал работать в школе, он как-то вечером сказал:
— Дети меня боятся.
Шарлотта рассмеялась. Дети бросались к нему повсюду, где бы он только ни показался. С самого начала он был самым любимым учителем в школе. Шарлотта обронила пару слов о его популярности, о привязанности к нему детей, но не успокоила его, а еще больше вывела из себя, он даже нагрубил ей. Она промолчала.
Приступы самобичевания повторялись. Каждый раз она пыталась доказать ему, что для этого нет никаких оснований, и каждый раз тем самым выводила его из себя еще больше. Она ведь совершенно ничего не понимает, не знает сама, о чем говорит. Пока она однажды вечером не сказала, что, может быть, в нем и в самом деле есть что-то пугающее, что-то, чего люди, кто его не знает, могут бояться.
И тут вдруг он посмотрел на нее очень внимательно.
— Конечно, подумать так может только тот, кто плохо тебя знает.
— Продолжай, — сказал он.
— Но, может, это всего лишь вопрос подготовки к уроку, — сказала она.
Это пришло к ней как озарение.
— Именно так, — воскликнул он. — Мне нужно больше работать над собой. Я сейчас же пересмотрю еще раз планы ближайших уроков.
Она прошла в кухню. Ей припомнилась поездка из Берлина к его родителям. Часами внушал он ей: бояться нечего, все будет хорошо. А на самом деле боялся он сам.
При этом он считался человеком очень смелым. Возможно, впечатление это подчеркивал его небольшой рост и хрупкое телосложение. Но если речь шла о разногласиях с представителем министерства или с рассерженными родителями, то именно он решался обычно говорить с ними или выходил к какой-нибудь грубиянке «с горы», кипящей злобой, готовой разораться при первом же его слове (несколько отъявленных склочников «на горе» в самом деле имелось), и порой это действительно похоже было на чудо, что ему удавалось образумить таких людей.
— Уж если им предстоит согласиться с доводами разума, — говорил он в таких случаях, — то и подходить к ним надо с точки зрения разума.
Его особенно любили люди «с горы», не потому только, что он защищал учителей перед родителями, но и потому, что не боялся защищать детей перед учителями. В таких случаях ему неведомо было ложное чувство солидарности и кое-кому из коллег он мягко, но неумолимо задавал головомойку.
Все, что касалось детей и преподавания, давалось ему на первый взгляд необычайно легко, и только Шарлотта знала, что случались вечера, когда он вдруг разрывал конспект завтрашнего урока и начинал все заново: одно то, как он утром глотал свой кофе и брался за портфель, говорило ей о его настроении.
57
Карден, Пьер — известный французский модельер.
58
Очень мило (англ.).
59
Очень мило. Сколько? (англ.)
60
Поговорим позже (англ.).
61
Большое спасибо (англ.).