Час ноль

Боевые приказы отдавал полковник. И всегда неожиданно. Многие дни проходили в ожидании, и вдруг — сигнал тревоги, нередко даже ночью. О планомерных операциях нечего было и думать. Противник появлялся и исчезал по загадочным законам. И было непонятно, кто здесь с кем играет. Иногда они видели полковника на вышке — глядя в старинный полевой бинокль, он обозревал простирающуюся внизу равнину. Заметив, что за ним наблюдают, он отступал в тень. Приказы передавал его адъютант, сам он — никогда. Адъютант, хоть и не намного старше, чем они, был совершенно неприступен. Зато полковник, худощавый, лет пятидесяти, седой как лунь, был едва ли не общительным. Но обращаться к нему с расспросами нечего было и думать.

Солнце пылало здесь холодным огнем. По ночам морозило. В густой синеве разгуливал только ветер, шлифующий камни. Иногда раздавался клик орла, гнездовье которого находилось прямо над фортом. Кто поднимался сюда, быстро делался молчаливым. Все, что было прежде, оставалось где-то там, за раскаленным горизонтом. Никто не знал, когда придет его час.

В своих белых маскировочных халатах они проскальзывали, словно в немом кошмаре, мимо высоченных обломков скал, перекатывались через белые гребни дюн, спускались в широкие котловины, над которыми жаркий воздух дрожал, словно кипящая вода. Иногда они целыми днями скакали по горам безнаказанно, а потом вдруг попадали неподалеку от форта в засаду.

Раненого они уносили с собой и, был ли он мертвый или живой, укладывали на кровать в комнатушке рядом со столовой, в этой комнатушке с выбеленными стенами стояла только одна кровать, двери туда были всегда открыты. Они и ужинали при открытых дверях. Сидели в черной, наглухо застегнутой форме за узкими длинными столами, во главе — полковник, который беседовал с ними за ужином, ординарцы в белых кителях подавали еду, а в соседней комнате лежал мертвый или раненый камрад. Впрочем, это было почти одно и то же, ни одного раненого они так и не выходили, хотя был в форте свой врач, старый, угрюмый человек, он редко выходил к ним и никогда не садился с ними за стол.

Вернер не спрашивал у Георга, написал ли тот матери. Как-то вечером он поднялся к нему с двумя конвертами, на которых были наклеены марки.

— Спасибо, — только и сказал Георг, — положи их на письменный стол.

Он лежал одетый на кровати и читал. Снегопад парализовал все движение в округе. Давно уже школьники, приезжавшие из близлежащих деревень, не могли добраться до школы, и теперь занятия, которые проводили Хаупт и его коллеги, можно было назвать разве что аварийными.

Поначалу Георг встречался с Улли и остальными без определенной цели. Они просто собирались где-нибудь в одном месте. Пока однажды вечером возле них не остановился шарфюрер Нагель. Они выбросили высоко вверх правые руки в молодцеватом приветствии, и Нагель, заложив руку в перчатке за спину, осведомился, в каких отрядах гитлерюгенда они состояли и какие исполняли там обязанности. Понятно, они были польщены, и Нагель, вокруг которого образовался полукруг, явно наслаждался ситуацией. И все же он допустил ошибку. Он решил, и это было заметно по его манере задавать вопросы и выслушивать ответы, что Улли их предводитель. Однако, когда он спросил, встречаются ли они регулярно и когда назначена следующая встреча, Улли вопросительно взглянул на Георга. До этой минуты Нагель не обращал на Георга никакого внимания — они лишь раз быстро взглянули друг на друга. Зато теперь Нагель повернулся к Георгу. До сих пор Улли стоял во главе полукруга, который образовался вокруг Нагеля, Георг же — немного в стороне, чуть ли не крайний слева. Теперь симметрия была нарушена, и, пока Нагель говорил с Георгом, сформировался новый полукруг, во главе которого стоял Георг. И если с Улли Нагель разговаривал покровительственно, то с Георгом он держался подчеркнуто официально. Довольно мерзкий тип, решил Георг.

— Думаю, мы встретимся послезавтра, — ответил Георг. — На этом же месте и в этот же час.

— Ну, мы наверняка еще увидимся, — сказал под конец Нагель, улыбнулся всему полукругу и, сделав прощальный жест, удалился.

Теперь заговорили все сразу, перебивая друг друга. Только Георг стоял в стороне и молчал. Он был уверен, что этот тип явится снова, и не ошибся. Когда через два дня они встретились, к ним на американском трофейном джипе подъехал Нагель.

— Не предпринять ли нам небольшую прогулку, уважаемые господа?

Он показал им, что такое езда по пересеченной местности. Потом привел их в школьный класс, где расположилось его подразделение, и водрузил на стол пулемет. Тут уж Георг окончательно понял, что удержать других отныне невозможно.

Они стояли вокруг стола.

Нагель начал объяснять назначение отдельных частей пулемета, и Георгу пришло в голову, что делает он это как агент торговой фирмы.

За теорией последовала практика, и вскоре они уже лежали в противотанковом рву, вырытом угнанными на принудительные работы русскими, и стреляли боевыми патронами. Шарфюрер Нагель обучал их самолично. Когда все было готово, вперед выходил Георг и ложился к пулемету. Приглашения он не ждал и сам решал, кто будет стрелять следующим. Из карабина, из автомата или из пулемета — результаты у него были всегда самые лучшие. Улли, правда, бросал гранату дальше, зато Георг — точнее. Проделывал он все совершенно спокойно, он вообще всегда был полон спокойной и холодной решимости на военных занятиях. Что бы они ни делали, первым всегда был он. Ему и в голову не приходило, что кто-то другой хочет быть первым. Вопросам больше не было места. В любой момент он точно знал, что надо делать и кто должен это делать. Поведение Нагеля наконец-то достигло той степени деловитости, которой так хотелось Георгу. План военной подготовки и несения службы они обсуждали совместно. Они вели переговоры как командиры двух самостоятельных подразделений.

Впрочем, главарь вервольфов Хаупт был еще не настолько самостоятелен, чтобы матери не нужно было гладить ему коричневые рубашки.

— Кстати, я требую, чтобы ты извинился, — сказала Шарлотта Хаупт.

— За что?

— Ты прекрасно знаешь.

Шарлотта ждала. Он стоял, уставившись куда-то в пустоту. И она вдруг поняла, что требовать от него извинения ни к чему. С большим удовольствием она прижала бы его, как в прежние времена, к себе. Однако она сознавала, что такое больше невозможно. Не только потому, что он, видимо, не допустил бы этого, но и сама она не смогла бы этого сделать. Многое, что долгие годы было для них само собой разумеющимся, оказалось вдруг невозможным. Так что же произошло?

Георг выхватил у нее из рук рубашку и ушел.

Шарлотта долго боролась с собой, решала, пригласить ли ей Пельца. И, когда осознала, что не может даже точно сказать, с чем она борется в собственных мыслях, сразу решилась. В конце концов, это же смешно. Она ведь не девчонка. И вот однажды под вечер, когда Пельц пришел к ней на чашку кофе, она, услышав шаги Георга, вышла в коридор.

— Георг, поди сюда на минутку. Господин Пельц, это Георг.

Пельц встал. Георг подал ему руку.

— Раз ты не хочешь больше играть со мной в четыре руки, — сказала Шарлотта Хаупт, — это будет делать господин Пельц.

Он, правда, подал руку Пельцу, но смотрел он при этом на мать. И долго смотрел только на нее. Шарлотта Хаупт выдержала этот взгляд.

— Мы тебя не задерживаем, — сказала она.

Потом однажды, вернувшись поздно с ночных учений, Георг увидел свет в музыкальном салоне. Он вошел. Он застал мать вместе с Пельцем возле рояля, однако они не играли. Шарлотта Хаупт вскочила. Пельц опустил голову. Она шагнула к сыну. Хотела что-то. сказать, и если бы была в силах, то, наверное, сказала бы так: сейчас я тебе кое-что объясню, знаю, ты этого не поймешь, но изменить ничего нельзя. Однако она ничего не сказала, и сын вышел, закрыв за собой дверь.

С того вечера Шарлотта произносила имя Пельца только в сочетании с притяжательным местоименением. Пельц отныне был «ее Пельцем».