Час ноль

А потом это произошло, то самое, и у нее осталась Лени. Гретель была давно уже обручена, день свадьбы назначен, было также оговорено, что она переедет к мужу, крестьянину из небольшой деревни близ Битбурга. Ханна отказывалась назвать отца ребенка, которого носила в себе. Это никого не касается, говорила она, и лицо у нее при этом делалось неприступным, темнело, да так, что никто и не решался ее расспрашивать. Даже Гретель не знала, что произошло на самом деле. Так же неприступно держалась Ханна и дома. Отец, правда, сделал несколько попыток что-нибудь выведать, но скоро прекратил свои расспросы, догадавшись, что здесь не совсем обычная банальная ситуация, а нечто гораздо более серьезное. Он открыл на ее имя счет в банке. Она попросила разрешения оставаться дома до тех пор, пока не родит.

А потом началась война. Братья получили мобилизационные предписания. Альфред Баум пошел добровольцем, грузовики и две лошади были реквизированы для нужд фронта — и вот тогда Гертруда Баум пригласила всю семью на ужин. Она не позволила себе помочь, надела лучшее свое платье, в котором снова стало заметно, какой красивой женщиной она была. Они обсуждали последние мелочи. Кому еще нужно выплатить деньги, для кого предназначен цемент на складе, что делать с двумя лошадьми, теперь ненужными, ведь с двумя оставшимися она и так сумеет вместе со старым Визом, с незапамятных времен незаменимым помощником Альфреда Баума в конюшне и на складах, выполнять все мелкие перевозки в деревне — забирать с вокзала небольшие грузы и доставлять их адресатам. Шесть разных блюд, приготовленных Гертрудой, сменяли одно другое, затем она подала кофе и коньяк, а напоследок еще вино. И когда все сидели за столом, а она хлопотала вокруг, им стало ясно, что это прощание. После первого стакана вина она отправилась спать, сославшись на усталость. Она не попрощалась. Отец и сыновья еще посидели молча, покурили, потом братья тоже поднялись. Альфред Баум сидел, словно окаменев. Ханна молча погладила его по руке, потом ушла и она.

Один из братьев сразу же погиб в Польше, другой — на Курской дуге. После рождения Лени, незадолго до наступления нового, тридцать девятого, года, уехала из дому и Ханна. Время от времени она присылала открытки с видами самых разных городов, но, как правило, без обратного адреса. В декабре сорок четвертого Ханна вернулась. Газогенераторный грузовик, подобравший ее в пути, свернул за шесть километров от деревни. Она поставила чемодан на мокрый снег, ей сбросили рюкзак, и она уселась на чемодан, не в силах двигаться дальше. К тому времени совсем почти стемнело, мела сильная поземка. Лени умоляла, тянула ее изо всех сил, кричала. Наконец столкнула ее в мокрый снег, ухватилась за чемодан и из последних сил поволокла его дальше, так что Ханне поневоле пришлось тащиться за ней. Часа через три они добрели до дома Хаузеров.

К матери она зашла лишь после того, как подыскала себе в Верхней деревне две чердачные комнатушки. Был тихий серый январский день, когда после полудня они с Лени отправились к бабушке. Мелкие редкие снежинки в полном безветрии тихо опускались на землю. Дом казался заброшенным и сплошь был усеян многочисленными следами пуль от пролетавших на бреющем штурмовиков, окна были заколочены, крыша наполовину содрана. Дверь оказалась заперта. Ханна нажала кнопку звонка, не подумав, есть ли электричество. Затем постучала. И уже собралась обойти вокруг дома, как услышала шаги. Они приближались к двери из глубины дома, и потребовалось еще немалое время, прежде чем они раздались рядом. Соседи рассказали Ханне, что эвакуироваться мать отказалась. С той стороны в замок вставили ключ, дверь вначале слегка приоткрылась, а потом как-то робко отворилась пошире.

Если бы Ханна встретила этот скелет на улице, она никогда не узнала бы старухи. Гертруда Баум, судя по всему, давно уже простилась с этим миром. А то, что у нее была дочь, не имело теперь никакого значения. Лени ее вообще раздражала. Свою кровать Гертруда перенесла на кухню. Здесь пахло горьковатым дымом от брикетов. Из всего огромного дома она пользовалась только этим помещением. Ханна пообещала на днях заглянуть снова.

Поспешность, с какой люди принялись строить укрытия в лесу, немало забавляла Ханну. Что бы здесь теперь ни произошло, это будет ничто в сравнении с теми ужасными ночами в сплошных разрывах бомб, которые пережила она с Лени. Вот почему, когда начался артиллерийский обстрел, они с Лени сидели за кухонным столом, где их и нашли.

В конце сентября школа была готова. Начались занятия.

— Ну как ты, решил? — спросила Леа Грунд. — Может, прислать тебе повестку о трудовой повинности?

— Доктор Вайден в любую минуту выпишет мне свидетельство о болезни, — ответил Хаупт.

При этом он усмехнулся. Он знал, что Леа не обидится на него за эти слова. «Дай мне срок», — сказал он однажды, и она придерживалась уговора. По крайней мере до сих пор.

Теперь он заглядывал к ней чаще. Она была нужна ему как рассказчица, из нее он вытягивал всевозможные истории, ему вдруг открылось, что у деревни была и своя собственная большая История. А прежде ему казалось, что эта местность начисто истории лишена, а ее обитатели представлялись ему илотами, мимо которых события проходили, не оставляя следа. Но общение с Леей Грунд давало Хаупту еще одно: это было общение с человеком, который был немцем и в то же время — невиновен.

Об отце Хаупту по-прежнему не удавалось ничего разузнать. Очевидно, Эразмус Хаупт давно уже решил расстаться с женой, полагала фрау Байсер. И вовсе не потому, что у Шарлотты тогда началось что-то с Пельцем. У нее и началось-то с Пельцем потому, что он хотел ее оставить. Вся его жизнь оказалась ошибочной, часто повторял он. И теперь грядет катастрофа. В таких случаях она, правда, возражала, что катастрофа — это фашизм и война, а наступающий крах — это скорее конец катастрофы, по она уже тогда понимала, что он имеет в виду. Позже состояние отца немного улучшилось. Когда они вернулись из укрытия, комната его выглядела так, словно он ее только что оставил: постель не заправлена, на столе чашка, тарелка, хлебные крошки, раскрытая книга. Пока фрау Байсер рассказывала все это, взгляд Хаупта случайно упал на корзину в углу комнаты, и он вдруг живо вспомнил эти домашние туфли, и пижаму, и свитер. Вещи отца — все, что осталось, словно сам Эразмус давно уже умер.

Шорш Эдер рассказывал, что до начала марта Эразмус нередко заглядывал на «Почтовый двор». Он все хотел выяснить, что произошло с теми тремя русскими, которые летом сорок четвертого погибли на фабрике у Цандера. И кто был причастен к поджогу синагоги, к убийству Генриха Грюна, которого утром нашли мертвым возле его лавочки. Кто на кого написал донос, кто кого отправил в концлагерь. Он говорил, что придет Судный час и ничто не должно быть забыто, тогда разверзнутся могилы и восстанут все убитые. Нередко приходилось уводить его, ведь за такие речи он мог и головой поплатиться.

Георг не простил Хаупту время, проведенное с Ханной, их вечера на «Почтовом дворе». Поначалу Хаупт пытался брать его с собой, но Георг упорно отказывался. Лишь спустя какое-то время до Хаупта дошло, что приглашал он его, как правило, в последний момент, когда сам уже был в пальто, тогда он словно между делом спрашивал, не хочет ли Георг пойти с ним. Вечерами, когда они вместе сидели в комнате Хаупта (каморка Георга не отапливалась), тот наблюдал за братом уголками глаз. Георг держал в руках книгу, по Хаупт видел, что он не читает. Вот уже несколько минут он не переворачивал страниц.

Леа настойчиво подталкивала его к решению. Им очень нужны учителя. Да и с Георгом, по ее мнению, тоже так дальше продолжаться не может. Парию необходимо закончить школу. Ожесточенное молчание Георга все больше взвинчивало Хаупта. Злость закипала в нем вечерами, когда он возвращался домой, а Георг в который уже раз отсутствовал. Он не имел ни малейшего представления, где тот болтается. Наконец в какое-то воскресенье он не выдержал. Дети указали ему, в какую сторону направился Георг. Тогда Хаупт все понял.