Час ноль

Когда у Гертруды родились близнецы, Альфред Баум устроил крестины, продолжавшиеся три дня. Понятно, он хотел сына, и получил сразу двух. Альфред Баум гордился сыновьями. Но продолжалось это недолго. Оба мальчика росли худыми, бледными и очень нервными, они то и дело ударялись, расшибались, падали, рассекали в кровь губы. Они были рождены неудачниками, несчастье преследовало их. Закончить гимназию они не сумели, автомобильная мастерская Вебера расторгла с ними договор об обучении. Разумеется, и марша с полной выкладкой в гитлерюгенде им было не выдержать, однако никому не удалось отговорить их. После семи километров они рухнули на землю без сил. Было ясно, что в эсэсовские части их не возьмут, но они все равно рвались туда. То и дело они попадали в аварии, но считали себя великолепными водителями. Виноватыми у них всегда оказывались другие. С отцом они не выдерживали никакого сравнения.

Созерцание сыновей не доставляло радости Альфреду Бауму. Он не выносил их прыщавых физиономий, их жуликоватости, замешанной на жестокости и приниженности.

Ханне было легче. От нее не требовалось быть сильнее, проворнее и сообразительнее других детей. От нее отец ничего особенного не ждал, она была всего лишь девчонкой. К тому же она была еще и маленькой женщиной. И раз другая женщина там, наверху, в конторе, обращалась с ним очень строго и давно уже ничего от него не хотела, он иной раз давал дочери почувствовать, что теряет та женщина, наверху.

Став постарше, она часто стояла молча, прислонившись к материнскому плечу, пока та глядела из окна на улицу, на неразбериху во дворе — неразбериху, которая с ужасающей быстротой грозила превратиться в хаос. Годовые балансы всякий раз неумолимо демонстрировали Гертруде Баум, на кого она положилась в жизни, и она все больше разочаровывалась в этом человеке, в его силе и обезоруживающем его смехе. Точнее, Гертруда Баум с годами все больше понимала, что этот человек разочаровал ее.

О Ханне вообще никто никогда не заботился. Целыми днями слонялась она по двору, среди собак, лошадей, грузовиков, упаковщиков и монтажников, все рабочие хорошо помнили малышку в пеленках, потом сопливую толстушку и наконец худущую как жердь девчонку-подростка, которая никому не позволяла до себя дотронуться. Двор, конюшни, складские помещения, многочисленные грузовики, свалка ржавого металлолома за домом — все это открывало неиссякаемые возможности для игр, и ей не нужно было искать товарищей. Они обычно являлись сами, иные тайком, потому что родители запрещали общаться с нею, она сама могла выбирать, командовать, навязывать другим свои причуды — ведь она была богата. Но когда ей исполнилось тринадцать, во дворе вдруг настала тишина. Она оборудовала себе комнату в задней части дома, где можно было никого не видеть и не слышать. Из товарищей по играм не осталось ни одного, кто мог бы считаться ее другом или подругой.

О продолжении образования или хотя бы о приобретении приличной профессии, когда она кончила школу, нечего было и мечтать. Естественно, Ханна закончила лишь народную школу. Потом она просто помогала по дому, а если отец отправлялся в дальнюю поездку, уезжала вместе с ним. Когда ей исполнилось шестнадцать, она надела первый в своей жизни костюм. Сшила его на заказ в Трире, а материю до этого никому не показывала. Получив костюм, она немедленно отправилась к парикмахеру. Вечером на «Почтовом дворе» были танцы (мать не пошла с нею). Люди пялили на нее глаза. Отец и братья заказали столик, это был первый в ее жизни бал, и уже очень скоро стало ясно, что никто танцевать с нею не будет.

Однако Ханна выдержала до конца. Она видела, как отец и братья напиваются, слышала, как обращаются с ними люди, слышала и их хмельные, хвастливые речи. Она поняла, почему мать отказалась пойти с ними. Но сама Ханна в костюме мужского покроя, который в Берлине на тридцатилетней женщине сочли бы сверхэлегантным, выдержала до конца. Она была самой красивой девушкой в зале, но выглядела как огородное пугало. И только на последний танец ее наконец пригласили, это сделала Гретель Хаузер, знакомая по школе, толстая, приветливая девушка.

Сначала Ханна избавилась от костюма, потом решительно произвела Гретель в лучшие свои подруги. У нее хватило ума не предпринимать попыток сдружиться с дочерьми нотариуса или местного судьи. Зато Хаузеры, крестьяне средней руки, одно из старейших семейств в округе, радушно приняли ее. А Гретель так просто боготворила новую подругу.

При первой же возможности Ханна отправлялась с отцом в дальние поездки. Она сидела рядом в кабине грузовика, дорога серой лентой уходила вдаль, она видела его руки на рулевом колесе, видела, как сосредоточенно глядит он на дорогу, и так она ехала бы с ним бесконечно. Отправляясь в дальнюю поездку, Альфред Баум брал с собой по меньшей мере два чемодана. Он навещал друзей своей молодости, товарищей по университету: среди них были прокуроры, архитекторы, инженеры. Тут уж он выступал как повелитель огромного транспортного предприятия, владелец самых разных фирм, контрольных пакетов многих строительных компаний. Тут он был великим Зампано, воплощавшим хорошее настроение, хищной акулой, все завидовали ему; было даже трогательно, как твердо был он уверен, что дочь его никогда не проболтается. Видимо, у него была прекрасная молодость, он казался тогда человеком бесконечно одаренным и техническое образование получил в Берлине и Мюнхене, а дальше произошел срыв, после которого никто о нем больше ничего не слышал: в его жизнь вошла ее мать. Рассказывая о ней, он словно повествовал о женщине, которую Ханна никогда не знала, и тогда она начинала понимать, какая сильная это была любовь.

Но самым большим удовольствием для Альфреда Баума было демонстрировать собственную дочь. И если на деле ему нечего было предъявить в качестве вещественных доказательств, то она-то существовала реально, и он хвастался ею перед друзьями так, что она никогда уже не могла этого забыть. А после он брал ее под руку, и они шли еще немного по ночным улицам, смеясь своему маленькому мошенничеству и наслаждаясь собственным невинным бахвальством. Потом он провожал ее в гостиницу и уходил уже один, чаще в привокзальные кварталы. Она понимала, что после таких вечеров ему необходимо напиться.

Она вообще понимала слишком много для своего возраста. Временами это даже пугало Гретель и отдаляло ее от подруги, к тому же Гретель становилось не по себе от смеха, каким Ханна разражалась порой, слушая речи уважаемых людей. Не говоря об ужасе, который внушала ей Ханна, подъезжая к их дому на мотоцикле брата или вскачь подлетая на одной из конторских лошадей, когда Хаузерам в поле требовалась помощь. Все это отпугивало Гретель, но она и завидовала Ханне. Больше всего из-за бронзового цвета кожи, да еще в те минуты, когда, вздыхая, разглядывала в зеркале собственную фигуру.

Ханна работала у Хаузеров, словно была членом их семьи, а это значило — в любое время, когда требовалось им помочь: на посадке свеклы, на сенокосе, когда созревали фрукты, на молотьбе, на уборке картофеля. Сына Хаузеров призвали в тридцать седьмом, и старый Хаузер все больше и больше привлекал Ханну к тем работам, которые прежде выполнял сын. Он не воспротивился, когда однажды она, взяв поводья, провела уже наполовину груженную снопами телегу через довольно опасную ложбину, и без колебаний, с той крестьянской деловитостью, которая заставляет относиться к лошади, как к рабочему инструменту и потому — бережно, зато в нужную минуту выжимая из них все возможное. У Ханны никогда не было водительских прав, однако уже в шестнадцать лет она, если была в том нужда, могла подогнать грузовик вплотную к железнодорожной платформе. Она хорошо разбиралась в моторах, и Хаузер доверял ей работы, к которым никогда не подпустил бы женщину.

И на танцах она тоже сидела за столиком Хаузеров. Но всегда спиной к стойке. С нее хватало и того, что она слышала своих братьев. Ее по-прежнему никто не приглашал, и мало-помалу становилось ясно, что в деревне она вряд ли найдет себе друга. Дело было не только в ее семье и в ее репутации. К ней просто никто не осмеливался подойти, а она в свою очередь так и не научилась тому, чему легко обучается любая девушка, когда, взявши под руки подружек — с левой стороны одну, с правой другую, — прохаживается по улице, хихикая и болтая без умолку, так что парни, сбившись в кучу, начинают смущенно ухмыляться.