Страница 7 из 25
Я потрогал волосы – за время путешествия зарос, как орангутанг в Московском зоопарке.
– Вот уж не думал, что здесь кого-то тревожат понятия красивости… А волосы, кстати, я не обрезал.
Бернард посерьезнел.
– А куда ж делись?
Я двинул плечами.
– Откуда я знаю? Лег спать с целыми.
– Точно?
– Я что, себя не знаю?
Наступило молчание. Бернард посерьезнел, а Рудольф и Асмер подтянулись, смотрели на меня во все глаза. Священник ухватился за крест и забормотал молитву. Но во взгляде, что бросил на меня, впервые не блеснула ненависть.
Бернард покачал головой. Это было устрашающе, будто на горе раскачивался газгольдер, готовый рухнуть.
– Бедный Дик… Что на тебя только не сваливается!
– Да что случилось? – взмолился я.
Бернард развел бревнами, что у него назывались руками. Асмер, как самый словоохотливый, объяснил очень серьезно:
– Когда кому-то хотят серьезно навредить, то стараются заполучить прядь его волос. Так колдуны обретают власть над душой… Правда, отец Совнарол?
Священник вздрогнул, выкрикнул:
– Нет! Если вера крепка… Если вера крепка, то сын Божий сможет попрать все происки Врага!.. Попрать нетрудно, если верить в силу Христа…
– А если вера не очень крепка? – спросил Бернард. – Правда, тогда и без срезания чужих волос можно… Дик, ты был весь мокрый, когда мы вломились к тебе… Что снилось? Кошмары?
Я признался неохотно:
– Да. Черная страшная сила… Я думал, сдохну от страха.
Бернард требовательно посмотрел на Совнарола. Тот с неохотой пожал плечами, буркнул:
– Человек новый, вот и набросились. Выстоит, через пару дней его перестанут замечать.
Я вздрогнул. Волосы срезал тот вор, что пытался украсть еще и молот. Значит, его посылали только за волосами, а про молот ему ничего не сказали. Инициатива, как известно, наказуема. Но, с другой стороны, уже то, что с меня срезали для колдовских целей волосы, доказывает этим людям, что я пока еще не на стороне Зла. Даже Совнарол снизошел до разговора со мной, а это многое значит.
– Отец Совнарол, – льстиво сказал я, куя металл, пока мягкий, – не пугайте меня. Я слишком мал, чтобы такого комара вообще замечали. Простолюдин, что вы хотите!
Иронию он заметил вряд ли, с самым высокопарным видом покачал головой. От лысины блестящие зайчики побежали по стене дома напротив.
– Это люди, – сказал он строго, – разделили себя на малых и больших, знатных и простолюдинов… Но для Бога нет ни малых, ни больших. Перед Богом все равны.
Меня перекосило: ненавижу слушать правильные слова из уст дураков или попов. Но стерпел, даже поддакнул:
– Как хорошо вы все говорите! Я это и раньше слышал, только не задумывался. А вот вы говорите, как настоящий пророк. Я сразу все понял. И даже уразумел.
– Разуметь надо сердцем, – поправил он уже снисходительнее, – а голова здесь ни при чем.
– Но это, – сказал я робко, – как вы говорите, только для Бога нет ни малых, ни слабых…
Снова он врубился сразу, что значит – богослов, это не мечом махать, зыркнул на меня злобно и отрезал еще злобнее:
– Не только для Бога, но и для Тьмы! Если бы Владыка Тьмы был так же глуп, как люди, его бы уже одолели. Но он знает, что даже самый малый человек способен перевернуть мир! И способен нанести ему поражение. Потому он обращает внимание на всех. Да-да, настоящая битва идет за души всех. Только короли в своем невежестве считают важными лишь головы с коронами.
Я сказал на это только «гм» и «кхе-кхе», потому что такие вещи может говорить, наверное, только сумасшедший или священник. Или коммунист.
– Ладно, – сказал я, – не помню, говорил я вам или нет, но пару раз за время нашего похода со мной разговаривал сам князь Зла!.. По крайней мере, он не отказывался, что он и есть Сатана. И он не убил меня. Почему?
Священник отвел взгляд в сторону.
– Ну, я не уверен, что ты разговаривал с самим Князем… но это неважно, его полководцы говорят те же слова. А не убил потому, что одним меднолобым больше, одним меньше… Зато душа твоя стоит явно дороже. Вообще любая душа неизмеримо ценнее мускулов и железа на этих мускулах. Ну станет у него на одного противника меньше сейчас… Но ты уж наверняка уйдешь в ряды небесного воинства!.. И укрепишь ряды для будущей битвы, последней и окончательной… Князю Тьмы очень хотелось бы поколебать тебя, ибо душа твоя в этом теле… возможно, более великий воин, чем твое тело в этих доспехах. И вообще Сатана никого не убивает сам. Он – Соблазнитель, это его самый страшный и самый разящий меч!
Бернард ничего не понял, сказал обидчиво:
– Ты чего такое говоришь на моего оруженосца? Он дрался хорошо.
– Цыц, – сказал священник строго. – Это ты, дурень, в своем невежестве полагаешь, что война полыхает за земли, за власть, за золото… Но так думают простолюдины. Да-да, простолюдины! Неважно, на тронах они сидят до кровавых пузырей или пашут землю. Простолюдины – те, кто… прост. Главная война – за души людские! Это вы в своем железе одинаковые, как гвозди для подков, но души у вас настолько разные… Есть с гору, есть с маковое зернышко, есть светлые, есть черные, а сколько продажных душ, прожженных, подлых, замаранных, фальшивых?
Бернард сказал с интересом:
– А что за душа у Дика?
– Если она у него есть, – ответил Совнарол зло. – А если и есть, то за семью печатями. Закрыта для Добра и Зла. А это и есть самый страшный человек на свете… Возможно, этот… которого вы приютили так неосторожно… и есть тот самый Антихрист, которого весь мир ждет с трепетом и страхом!
Бернард посмотрел на меня, заскучал от умных разговоров, в которых ничего понять невозможно, махнул рукой и указал на ближайшую таверну.
Из таверны, уже будучи навеселе, все мы возвращались поздно вечером. Солнце опустилось за городскую стену, великолепный кровавый закат медленно угасал, а с восточной части неба поднималась бледная как призрак луна. Рудольф явно хотел обнять меня, сиротку, за плечи, но почему-то не решился. На постой меня определили к нему, и теперь он вел меня в свой дом. Пожить пока, а дальше будет видно. Перед дверью я долго вытряхивал пыль, а в доме смывал грязь и пот, присматривался, прислушивался к разговору слуг.
Дом Рудольфа не богат, но и не беден: просторные сени, широкая горница, кухня, чулан и две боковушки. Окна аккуратно затянуты настоящим бычьим пузырем, чистым, промытым, а очаг посреди горницы, что в земляном полу, огорожен массивными камнями.
В потолке дыра, куда выходит дым, свисают черные космы копоти на паутине, а на длинных поперечных балках раскачиваются окорока кабанов, медведей, оленей, там же коптятся широкие кольца колбас, вырезки из воловьих и лосиных хребтов.
На полках, называемых мисниками, ровным рядком стоят глиняные и даже две оловянные кружки. Ложки все как одна из хорошего дерева, половина расписана яркими цветами и покрыта лаком.
Чтобы стены не казались пустыми, Рудольф велел повесить везде крест-накрест добытые в бою мечи, копья, сулицы, дротики, секиры и боевые топоры. Когда стена заполнилась, на другую повесили, чтобы не выглядела сиротой, все щиты и даже конскую сбрую.
Когда топят, горница, конечно же, наполняется едким дымом, оружие быстро чернеет, слугам все чистить и держать в порядке, зато рукоять боевого топора не переломится в бою лишь потому, что ее изнутри прогрыз проклятый жук-дровосек.
Обедать – это я тоже врубился сразу – садятся за общий стол в горнице, не делая различия между хозяевами и челядью. Стол из простых сосновых досок не ломится от еды, как не ломились и сосновые лавки под тяжестью исхудавших поселян, однако достаток есть, есть.
Я сложил свои нехитрые пожитки, посмотрел, как устроили коня, все работают как муравьи, все знают свое дело, свои обязанности, все кому-то принадлежат, и затем вышел в город.
Бернард – когда же он спит? – с двумя мастерами отбирал в городской оружейной палате оружие для молодых воинов.