Намеренное зло

- Да, слышал. Мне Елена Ивановна сказала. А вы... хорошо отдохнули?

- Матвей, вот ты зануда, - укорила Елена Александровна, подходя к столу, за которым сидел Матвей. - Столько лет знакомы, а ты до сих пор "выкаешь". Мне даже неудобно.

Но Матвей, хоть режь его ножом, не мог заставить себя обращаться к окружающим на "ты". Это очень фамильярно, мать никогда бы не одобрила. Он улыбнулся второй раз и почувствовал, что жизнь налаживается. Несмотря на все, вопреки всему.

- Не могу по-другому, - признался он, будто в чем-то постыдном. - Но буду стараться.

- Ты не хочешь пообедать? - спросила Елена Александровна. - Уже час дня, я проголодалась. Может, сходим куда-нибудь?

"Сходим куда-нибудь" означало посещение небольшого уютного кафе через квартал, и Матвей с воодушевлением принял предложение.

- Все равно ни одной живой души в школе, даже если задержимся, никто не узнает, - прощебетала Елена Александровна, когда они выходили из школы. - Да и денек уж больно хорош, чтобы взаперти сидеть. Как у вас дела?

- Ничего, - ответил Матвей. - Как вы очень верно заметили - в школе никого, но оно и понятно - лето на дворе.

- Ты так чудно выражаешься, я уже и отвыкла за месяц, - с улыбкой заметила Елена Александровна, и Матвей не усмотрел в замечании никакого подвоха или презрения. Молодая женщина так откровенно любила жизнь и наслаждалась каждым ее мгновением, не засоряя себе голову копанием в чужих странностях, что общение с ней - пусть довольно редкое в трудовые будни - бальзамом проливалось на истерзанную матвееву душу. Да, фраза банальна, но она невероятно точно отражала суть.

Матвей не мог бы сказать, что любит Елену как мужчина любит женщину - иногда ему казалось, что он вообще не способен на это чувство. И слава всем богам, что не способен. Любовь... она в понимании Матвея была предельно извращенной, двуличной, гадкой и требовательной. Волшебник и в мыслях не мог допустить, что будет испытывать эту гремучую смесь чувств под сладким названием к коллеге по работе. Нет, он не любил Елену, но она была единственной его отдушиной. И он это ценил и холил и лелеял их отношения, не близкие, нет, но... обыкновенные. Не испорченные тщательно маскируемым презрением, жалостью и двусмысленностью; не отягощенные взаимным недоверием и желанием самоутвердиться за счет унижения собеседника; не усложнённые влечением; обычная дружба.

- Наверное, оттого, что много читаю книг, - ответил Матвей, по привычке проанализировав себя в свете сказанного. - Я и мыслю такими фразами, и трудно перестроиться. Разговорный язык слишком беден. Ему не хватает образности.

- Зато сколько экспрессии! - рассмеялась Елена Александровна, подставляя лицо солнечным лучам. Пара стояла на оживленном перекрестке и ждала разрешающего сигнала светофора. - Ты обращал внимание, как дети разговаривают? Два слова - и океан страстей в них!

Матвей как мог прятал раненые ладони, но Елена Александровна заметила и спросила недоуменно:

- Это где тебя угораздило? И почему не лечишь? Это... пластырь? Матвей!

Матвей вороватым движением завел руки за спину, сглотнул, чувствуя себя нерадивым учеником, которого вызвали к доске.

- Пройдет. Это пустяки.

- Ну раз ты так говоришь, - с сомнением протянула Елена Александровна. - Хочешь, я помогу?

- Нет, спасибо большое. Не стоит, - выпалил Матвей, почти перебив её. - Не стоит.

Елена Александровна навязывать свою помощь не стала, вместо этого с энтузиазмом пустилась в повествование о том, как провела отпуск. Она говорила и говорила - оживленно, подкрепляя свою речь размашистыми жестами, а Матвей стоял и слушал, наслаждаясь звуками ее голоса. И не забывая при этом на светофор поглядывать - насколько он знал, Елена Александровна, захваченная рассказом, может и не заметить, что загорелся переход.

И вдруг перед глазами все потемнело, и он словно ослеп на мгновение. Он поморгал, протер глаза и зрение прояснилось. Не успел он озадачиться вопросом, не солнышко ли ему голову напекло, как темнота хрипло прошептала:

"Привет, зайчонок..."

Матвей похолодел. Ну почему сейчас? Почему его никак не оставят в покое? Кому он, жалкий неудачник, сдался? Звуки улицы в одночасье стали невыносимо громкими, раздражающими; Матвей едва поборол порыв зажать уши руками. Солнце перестало приятно греть - оно больно жгло, жалило. А зеленый свет все никак не загорался...

Люди толпились вокруг, гомонили, гудели, кричали, толкались. Невозможно, поистине невозможно выносить этот кошмар! Матвей из последних сил держался, чтобы не завыть. Ему нужно куда-нибудь подальше, где никого нет, лишь блаженная тишина и полумрак...

"Мы это сделали, зайчонок... - прошептала темнота. - И я хочу тебя отблагодарить за помощь..."

Матвей сжался от нехорошего предчувствия. Дрожащей рукой он вытер вспотевший лоб, отчего челка встала дыбом, как иголки у бешеного дикобраза.

"Я подарю тебе то, что ты хочешь больше всего на свете. Я подарю тебе Счастье..." - продолжала шептать темнота, и Матвей, не в силах выносить этот голос внутри своей головы, схватился за виски.

- Матвей? - спросила Елена Александровна откуда-то издалека озадаченно. - Что с тобой? Тебе плохо?

Матвей смотрел на молодую женщину во все глаза и не видел. Он вообще ничего перед собой не видел, кроме мельтешащих размытых пятен, движение которых сопровождалось жутким гудением.

- Матвей! Что с тобой?

- М-мне... - Выговорить хоть слово оказалось почти невозможно. Матвей ворочал языком, пытался вытолкнуть звуки из горла, но ничего не выходило. Голова его постепенно наполнялась болью, и Матвей был готов на все, лишь бы избавиться от нее. Если бы сейчас под рукой у него оказался молоток, Матвей воспользовался бы им, не задумываясь.

И вдруг все прошло - звуки стали тише, зрение обрело четкость, боль отпустила.

"Прощай..." - сказала темнота, и крепко поцеловав Матвея, испарилась.

Светофор переключился. Все пошли, а Матвей с Еленой Александровной остались стоять на месте.

- Что такое? Ты заболел? - встревоженно спрашивала молодая женщина, пристально вглядываясь в волшебника.

- Голова... - признался он. - Разболелась.

- Ну еще бы! - воскликнула она облегченно. - Это понятно. Ты бы еще шубу надел! Вот и заработал тепловой удар! Немедленно в тень. Я лечить тебя буду. Кафешка подождет.

- Лечить? - испуганно повторил Матвей.

Елена Александровна решительно взяла его под локоть, чем поразила безмерно, и потащила к ближайшей лавочке, расположенной в тени деревьев. Усадила его там, как малое дитя, а сама возвысилась грозно и, сведя брови, спросила:

- Как ты можешь так беспечно относиться к себе и своему здоровью? На улице тридцать градусов, а ты в рубашке, пиджаке и галстуке. Ты с ума сошел? Может быть, я не в свое дело вмешиваюсь, но тебе стало плохо!

"Наверное".

- Ладно, я быстренько подправлю, но учти - следить за собой надо. Сейчас лето, Матвей. И ты работаешь в библиотеке. Почему бы не надеть майку и джинсы?

Матвей в ужасе уставился на Елену Александровну - как это майку и джинсы? На работу? Но... нельзя! Мать не одобрит. Он не дворник и не подросток, чтобы облачаться в подобное.

Покачав головой, Елена Александровна что-то тихо зашептала. Матвей почувствовал, как по телу заструился прохладный воздух. Блаженное ощущение.

- Снимай пиджак, - потребовала молодая женщина. - Снимай немедленно, иначе я тебя сейчас сама раздену.

Матвей перечить не стал, хотя предложение и показалось ему неуместным. В итоге они добрались до кафе спустя еще десять минут. Обед занял полчаса, каждую секунду из которых Матвей напряженно ждал чего-то. То ли приступа безумия, то ли позорного обморока, то ли появления матери. Ничего из вышеперечисленного не произошло, но облегчения это не принесло. Наоборот, Матвей встревожился еще больше. Он старательно делал вид, что все хорошо: улыбался так, что под конец обеда у него свело скулы, контролировал каждое свое движение, каждый вздох, боясь натворить дел и одновременно прислушивался к ощущениям в голове - не прячется ли где темнота с жуткими приказами? Нормальную беседу он поддерживать в таком состоянии не мог, если и отвечал, то невпопад, с задержками, но Елену Александровну это не смутило - она болтала за двоих, за двоих же и радовалась. А если она и заметила некоторую неадекватность собеседника, то в душу ему лезть и не стала, и за это Матвей был ей безмерно благодарен. Он бы не смог соврать сейчас, а правда звучала дико.