Осенняя паутина

Но вместо того, чтобы бежать, Звягин остановился, глядя на неё во все глаза.

Она испуганно отшатнулась, но, взглянув на него чуть-чуть подведёнными глазами, чего-то испугалась ещё более, покраснела и, растерянная, не менее чем он, опустила ресницы.

И тут, назойливо просившаяся ему на язык, фраза сорвалась как-то сама собой:

— Извините, у вас маленький беспорядок: кончик белой тесемки...

Она машинально и торопливо сделала невольное движение рукою вокруг талии, и кончик белой тесемки исчез.

Это было неожиданное и нелепое при такой встрече вступление, но оно дало им возможность несколько очнуться. Испуг уступил растерянности, с которой они глядели теперь друг другу в глаза.

— Вы остались все такая же, — сказал он, наконец, со странной улыбкой и задержал в своей руке её руку, которая чуть-чуть дрожала.

— Что вы! Куда уж такая.

— Нет, я не о том...

Она догадалась, жалко улыбнулась: поняла, что он вспомнил, как всегда подшучивал над неисправностью её туалета.

— Ах, вы вот о чем! — сказала она печально, опуская глаза, и лицо её стало бледным.

Оба в волнении молчали, не зная о чем говорить дальше; она тихонько освободила из его рук свою и пошла, видимо, не уверенная, последует ли он за ней.

Но он не мог так расстаться с ней после того, как они не виделись более десятка лет; тянуло узнать, как она жила эти годы и чем жила.

Нехорошие слухи об её жизни подтверждались отчасти этими подведёнными глазами, этой пудрой, покрывавшей лицо и почему-то особенно заметной на носу и подбородке, и ещё чем-то неуловимым, но обличительным, что сказывалось в её костюме и, может быть, даже в выражении все ещё красивого, чуть-чуть начинающего блекнуть, лица.

— Ведь вот какая странная встреча, — сказал он, ступая не в ногу рядом с нею.

— Почему странная? — ответила она, избегая глядеть на него. — Я знала, что вы здесь, и даже...

Она нерешительно приостановилась.

— И даже? — повторил он, побуждая её докончить начатое.

— ...Я видела вас раза два. Да, именно два. Один раз в театре, другой раз на улице, но вы...

— Что я? Договаривайте.

— Вы сделали вид, что не узнаете меня.

Он с искренней горячностью стал убеждать её, что это неправда. И рассказал о том, как лишь раз мельком её увидел, но сомневался.

Она, как будто не слушая его, продолжала своё:

— Ещё в театре, это я понимаю, вы были с женой. Но на улице...

— Да нет же. Клянусь вам, нет. Будь я тысячу раз с женой, я не имел основания не поклониться вам.

Она взволнованно раскрыла свою сумочку, достала надушённый платок, торопливым движением стерла пудру с лица.

— О, таким, как я, кланяются только в сумерки и без свидетелей, — заявила она уже с горьким раздражением, и тем окончательно рассеяла последние сомнения относительно справедливости нехороших слухов.

Однако, у него не хватило духу принять это сознание с такой же искренностью, с какой оно было сделано, и он с фальшивым удивлением ответил:

— Такой, как вы! Не знаю, о чем вы говорите, но для меня вы все такая же, как были раньше.

Она отлично поняла эту фальшь и нервно закачала головой.

— Ах, не говорите, не говорите неправду. Вы знаете, видите, какой я стала...

У неё почти истерически задрожал голос, и эта мучительная дрожь голоса была также характерна в её положении.

У него не хватило духу продолжать притворство.

Она, не глядя на него, прибавила шагу, точно стараясь от него уйти или давая таким образом ему возможность незаметно отстать.

Но Звягину было как-то не по себе: теснила потребность в чем-то оправдаться перед нею и перед самим собою.

— Вера, вы сердитесь на меня? — нерешительно, мальчишески вырвалось у него.

Она обернулась и, как ему показалось, с некоторым пренебрежением на него взглянула. Сказала как-то монотонно холодно:

— Вот вы, действительно, не переменились, все такой же. И это поважнее моих туалетных промахов.

Она, конечно, говорила тоже не об его наружности. Он понял, о чем она говорила, и как-то неловко съёжился.

Это было двенадцать, нет, тринадцать лет тому назад.

Он жил на приморской даче на уроке и готовился к государственному экзамену с таким усердием, что зубы скрипели от напряжения.

Особенно трудно было заниматься потому, что сияла полная весна, и море, и земля, и небо как будто справляли страстную свадьбу.

По временам, когда голова вспухала от науки, он бросал на несколько минут лекции и бежал к морю, чтобы вздохнуть и осветить морской синью и ширью глаза, в которых рябило от черных строк и параграфов.

Так было и тогда.

Он даже не надевал своей студенческой фуражки, отрываясь от книг: только на минуту освежить голову и взгляд, и — опять к книгам.

Устало сошёл он вниз к морю и остановился на невысоком обрыве, у развалин.

За его спиной закатывалось солнце, а прямо перед глазами развёртывалось широко и ясно море.

Был такой светлый покой и тишина, что золотисто-розовые от заката облака отражались в море неподвижно алыми столбами, рыбачьи лодки вдали скользили, как паучки.

Большой пароход взял курс на Константинополь и неосвещённый борт его был почти черен, в то время как освещённый сиял кованным золотом.

Вдруг он услышал плеск внизу. Сначала ничего не понял, потом взглянул и обмер.

В нескольких шагах от безлюдного песчаного берега, лицом к нему, стояла, немного больше, чем по колено, в воде девушка. Она сняла с себя купальную рубашку и стояла в воде совсем нагая, и вода была так прозрачна вокруг, что стройные ноги её на каменистом дне были видны ему сверху до самых пальцев.

Та прибрежная полоса воды, в которой она стояла, находилась в тени, падавшей на воду от обрыва; вода розовела и золотилась дальше за линией тени, но все её поразительно красивое тело, блестевшее от воды, было такого тёплого тона, что, казалось, оно уже успело впитать в себя всю золотистую теплоту заката.

Девушке было не менее семнадцати-восемнадцати лет, судя по её определившимся формам, но она забавлялась в своём одиночестве, как ребёнок. Связав рукава и зажав в руках края своей белой рубашки, она сделала из неё таким образом что-то вроде пузыря и пыталась сесть верхом на этого импровизированного коня, но это ей никак не удавалось.

Едва она перебрасывала через пузырь лёгкую стройную ногу, как соскальзывала на сторону, сама смеялась над неудачей, но продолжала свою забавную игру, поворачиваясь к остолбеневшему студенту то лицом, то спиною, не подозревая того, что открывает перед ним все изгибы своей чистой весенней красоты.

Он узнал в ней соседку по даче, барышню, кончавшую в этом году гимназию. Даже её учебники валялись тут же на песке, рядом с её форменным платьем.

Но то была обыкновенная барышня гимназистка, на которую он не обращал внимания, а теперь перед ним двигалось светлое видение, почти божественное, по меньшей мере, сказочное по своей красоте.

Он не знал, долго ли длилось это видение: время ускользнуло от сознания, но он как-то сразу очнулся, испугавшись, что она, наконец, поднимет глаза и увидит его в нескольких шагах от себя, почти над собою. Испугался и, тихо пятясь, как вор, отошёл в сторону.

Сердце его то неистово колотилось, то замирало и дух захватывало до того, что трудно становилось дышать.

Он чувствовал себя почти, как пьяный, и, шатаясь, шел по тропинке среди холмов, сам не зная куда. Только не обратно к книгам.

Он шел быстрее с каждым шагом, как будто пытаясь убежать от наваждения.

Но оно неотступно стояло перед глазами, было в самом сердце, в крови. Он чувствовал себя охваченным им, как огнём.

Тогда он побежал изо всех сил, инстинктивно желая погасить этот огонь, и бежал до утомления, до того, что упал на пахучую дикую траву, задыхающийся и вспотевший.

Так пролежал он, пока не вернулись силы. Тогда его опять потянуло назад, хотя он не думал увидеть её такою же, как оставил.