Осенняя паутина

— А вы что же думали?

— Я и не заметил.

Тот останавливается перед ним на площадке у лестницы, всплескивая руками, ударяет ими себе по кривым коротким ногам.

— Чистое дитя. Ну, ну!

И снова разражается смехом, от которого трясется золотая цепочка на его животе.

В другое время такая выходка могла бы обидеть, но сейчас он слабо и жалко улыбнулся. Этот чудак прав: он заслужил такое отношение к себе.

— Послушайте, — фамильярно обращается к нему тот, — когда вы ещё только пришли, я заметил, что вы не в своей тарелке, и знал почему. Ну, да. Прежде, чем поехать от вас к тому, она заехала ко мне, как к старому другу, посоветоваться. Ну, да, что вы так таращите на меня глаза, точно я привидение. Эх, дитя. Я ей такой же кузен, как и вы. Я виноват во всей истории. Я вас познакомил с нею, и теперь вы из-за этого проигрались. Ergo — вы должны бы взять у меня проигранные деньги.

Это было уж слишком.

В первую минуту он был страшно ошеломлён этим новым открытием и оскорблён нелепым предложением. Видел, как сквозь сон, потное, пьяное лицо и оно внезапно стало омерзительно ему. Он точно вдруг проснулся, пришёл в себя. Вобрав отяжелевшей грудью воздух, он на мгновение опустил ресницы и затем взглянув на своего собеседника с такой ненавистью, что тот опешил.

Когда он вышел на улицу, за ним как будто остался отвратительный сон.

Было раннее утро, ещё сыроватое, но теплое, прекрасное, как всякое утро после бессонной ночи. И было как-то неловко его ясного, чистого взгляда и открытого лица, и кроткого венчика на его челе. И свет его колол воспалённые от бессонницы и дыма глаза.

Звонили к ранней обедне, и никогда ещё колокольный звон не казался таким благодатным и мирным.

Ехали извозчики и попадались навстречу люди. Раннее утро, восход солнца — это достояние трудовой бедноты; попадались все больше люди бедно одетые. Из того круга, к которому принадлежал он, встречались только те, которые, подобно ему, не спали всю ночь.

На небольшой красивой площади, откуда открывался порт, он остановился, залюбовавшись морем, и вдруг закачал головой от неизбывной жалости к себе.

Туман ещё стоял над морем, кое-где, как осадок сна, но уже открывались лиловые дали, умиротворяющие и зовущие. Множество судов сушили серые, отяжелевшие от влаги паруса, и красные полосы на пароходах подчёркивали холодную зелень воды.

Заревел один пароход. В разрез с ним рявкнул другой, и в их нестройном рёве было что-то важное, дружеское.

Вот они покинут пёстрый порт и пойдут... Может быть, в Индию, в Австралию, на Азорские острова. Ясно припоминался аромат фруктовой лавки. И к обычной приятной тоске, которая охватывала его при этих впечатлениях, подошла каменная безнадёжность, незнакомая до этого времени, предчувствие неизбежного конца, навсегда пресекающего все такие волнующие мечты.

— Ах, ах, ах! — не то вздыхал, не то стонал он, продолжая качать головой, точно стоял над могилой, куда опустил дорогого ему мертвеца. Как хорошо бы заплакать сейчас, но слезы как будто также были проиграны в гнусную игру этой ночью, вместе с чужими и своими деньгами.

Часы на здании городской думы показывали семь с половиной. Он махнул рукой, как будто именно эта рука, помимо его воли, подвела итог бессознательно решавшейся глубоко в нем задачи, и торопливо пошёл прочь от порта, где дневная жизнь уже пустила в ход все зубчатые колеса.

Он спешил застать её дома, и тот самый дворник, которого видел он ночью за воротами, вызвал её.

Она вышла даже с непокрытой головой. Лицо свежее, недавно умытое. По-видимому, хорошо выспалась и сейчас только, что встала из-за чайного стола.

Взглядывает молча теми же глазами, что и накануне, так что у него едва не вырывается эта неожиданная для самого себя фраза: тебе нечего больше сказать?

Но что же, в самом деле, хотел сказать ей он? Этого не знал и сам. Ему хотелось на неё взглянуть и с одного взгляда решить что-то необычайно важное. Наконец у него есть оправдание: он пришёл получить от неё свой ключ, ключ от своей мастерской.

Прежде всего он был озадачен этим её свежим лицом, с выражением спокойного, выжидательного любопытства. И он сказал ей, сам не зная для чего:

— Ты видишь, я пришёл к тебе. Я не спал всю ночь напролёт.

Она сделала движение плечами, не то от нетерпения, не то от утренней свежести.

Он бормотал, сбитый с толку её молчанием и отведёнными в сторону прищуренными глазами.

— Я играл в карты и проиграл все, что имел.

Она все загадочно молчала.

— Проиграл и чужие деньги.

Он покраснел после этих слов. Не потому, что сознался в своём преступлении. Но зачем он это ей сказал! Всю унизительную ненужность своего признания он понял сейчас, после того, как она, в ответ на эти слова, неопределённо повела бровями и опасливо оглянулась кругом.

Уж не боялась ли она, что кто-нибудь может их застать здесь вдвоём, подслушать? Это было бы забавно. Раньше она была способна на безумные вещи. И его уязвило это обстоятельство больше, чем даже безучастие к своему жалкому положению.

— Все это, впрочем, вздор, — оборвал он резко своё дурацкое признание. — Дело не в том. Я хотел поговорить с тобой.

Её глаза, почти скучая, спросили: о чем?

Он опять не выдержал своего чуть ли не делового тона.

— В последний раз.

С минуту подумала, все с теми же прищуренными в сторону зеленовато-изменчивыми глазами,

— Хорошо. Я сейчас оденусь и выйду. Только прошу... подождать меня не здесь, а на углу.

Она несколько запнулась, умышленно обходя местоимение.

С досадой, доходившей до боли, он посмотрел ей вслед и, понурив голову, пошёл, куда она ему указала.

Взять ключ и распроститься с ней. Сказать: я забыл вчера взять у вас мой ключ. Больше ничего. Ни одного слова больше. А если она оскорбится, напрямик заявить ей, что иначе не может и быть после того, как всего час тому назад узнал он ещё кое-что о ней. Да, кое-что такое, что окончательно уронило её в его глазах. Дойти до такой степени, чтобы отдаваться пьяному цинику! И после этого она могла рассчитывать... А то, так просто уйти, не говоря ни слова. Пусть знает, что он не пожелал остаться, после такого оскорбительного отношения к нему в тяжелый для него час.

Солнце успело подняться и теплым перламутровым пятном сквозило в лёгких, совсем весенних облаках. Слабые, как улыбка на больном лице, ложились тени на подсохшей солнечной стороне.

Она показалась в кофточке, в шляпе. На ходу застёгивала новые перчатки; даже не умерила шаги, равняясь с ним, и он не сразу вступил с ней в ногу.

Они прошли порядочное расстояние молча. Нищая девочка привязалась к нему, забегала вперёд, клянчила.

— У меня нет ничего.

Но так как нищенка не отставала, он сунул руку в карман пальто, — может быть, засорилась мелочь, — и наткнулся на коробку с засахаренными орехами.

Он почему-то сконфузился и сунул коробку нищей.

Та подхватила и кинулась прочь.

Он уловил подозрительный взгляд и должен был объясниться, чтобы она не думала, что он был ещё где-нибудь, после того, как с ней расстался: чистосердечно рассказал, каким образом купил эти орехи.

Она была очень чувствительна. Глаза её отвечали слезами даже на пустяки. Но то, что тронуло бы её, может быть, ещё вчера, сегодня, наверно, опять произвело жалкое впечатление.

Он сжался, нахмурился, проникая в её настроение с тою остротой, которая сообщалась, ему бессонной ночью и взбудораженными нервами.

Они шли знакомыми улицами по направлению к его мастерской. Это делалось как будто машинально, но в нем возбуждало затаённую надежду, которая ещё не смела поднять крылья.

Последний туман совсем рассеялся, но в лёгкой влажности воздуха, не поддававшейся солнцу было, что-то почти ядовитое, как в незрелых, плодах.

Магазины по случаю праздника оставались заперты, и на улицах шевелилась ротозейная скука, обессмысливающая самый воздух. Все звуки и голоса дня падали в её раскрытую пасть и исчезали там без отклика и радости.