Страница 14 из 35
Никодима она встретила на пороге дворницкой.
— Ну, что, Никодим? — спросила его Ольга Ивановна. — Как жена?
— Да уж так, — ответил он равнодушно.
— Родила?
— А то нет.
— Когда?
— Почитай, что сейчас.
— А кто же принимал?
— Повитуха.
— И благополучно?
— А то что ж.
— Мальчик?
— Мальчонка. К паре, — серьёзно прибавил он, так как девочка у него уже была.
— Ну, поздравляю тебя, коли так.
Никодим посмотрел в руки акушерки: ничего, кроме акушерского баульчика. Хорошо поздравление с пустыми руками!
— Я все-таки пойду навещу родильницу, — сказала Ольга Ивановна и по скользким, измызганным ступеням сошла в дворницкую.
Отворив дверь, подбитую войлоком, который повыдергали дворовые щенята, Ольга Ивановна вошла в узкий полутёмный ящик, составлявший дворницкое жильё. Сырой, смрадно-едкий воздух заставил её поморщиться и полезть за папиросой, чтобы заглушить это зловоние. Жена Никодима, Фекла, в помощь мужу поторговывала рыбой на базаре, и рыбный запах въелся здесь не только в каждую тряпку, но и в сырые стены.
Присмотревшись в полумраке. Ольга Ивановна увидела родильницу сидящей на кровати, в рубахе, сверх которой была наброшена на голые, костлявые плечи старая рваная шаль, а под больной подостлана, чтобы не пачкать постели, грязная, обтрёпанная юбка, в которой она обычно торговала.
На коленях дворничихи лежал час назад родившийся младенец. Мать, поворачивая его с боку на бок, бормотала:
— Иван, Николай, Пидафор, Никанор...
Акушерка ахнула при взгляде на неё.
— Фекла, да ты с ума сошла, что сидишь!
Но та, кивнув в виде приветствия головой, продолжала:
— Саватей, Федосей, Савелий, Илья, Сафрон, Андрон...
Акушерка подумала, что Фекла бредит, и стала искать бабку.
На сундуке у печки бабка, свернувшись, спала, и только по острому носу, выглядывавшему из-под тряпья, можно было догадаться, что это не узелок с одёжей, а старуха. Рядом с ней спала четырехлетняя дочь Феклы, Грунька.
— Не трожьте её, пусть отдохнёт, — слабо проговорила больная и снова забормотала: — Пахом, Мосей, Сигней, Митрей, Алидор, Миль, Нимподист.
Несколько ободрённая здравомысленным замечанием акушерка спросила её, однако, не без тревоги:
— Что ты такое бормочешь, Фекла?
— Места нету, — недовольная, что её перебивают, ответила дворничиха. — Чтобы место вышло скорее. На какое имя выйдет место, от того святого, значит, и помощь. На тое имя и крестить. — И она продолжала своим слабым голосом: — Назарий, Гервасий, Протасий, Макар...
Акушерка всплеснула руками.
— Ах, ты, Господи! Что за некультурность. Ну и люди!
И, наскоро продезинфицировав руки, принялась за больную.
Благополучно совершив нужную операцию, Ольга Ивановна строго наказала больной не подниматься с постели и, пообещав прийти завтра, разбудила старуху-бабку:
— Вставай, старая. Ребёнок родился. Выкупай его.
Но старуха только махнула рукой на купанье. Родился, — и слава Богу. И, стукнув об пол костлявыми коленями, она стала креститься в передний угол.
Несмотря на весь уход, богатой больной становилось все хуже, и температура на другой день ещё более повысилась. Ольге Ивановне заплатили щедро, но в её услугах более не нуждались, и это её так огорчило, что она не рада была и плате.
Однако, и тут она не забыла о дворничихе и, как обещала, пошла вечером навестить её.
Но той дома не оказалось.
Не было в этот час и дворника. Лишь с собачонкой на дворе, у сорной ямы, копошилась Грунька. Из помоев и отбросов, которые попадали сюда из господской кухни, девочка выбирала остатки и с аппетитом подъедала, делясь дружески со щенятами и отнимая у них изо рта то, что нравилось ей.
Ольга Ивановна поспешила оттащить девочку от этой: заразы, отчего та подняла рёв. Пришлось дать ей копеечку на конфеты, чтобы утешить.
— А где мать? — спросила она её, почти убежденная, что Феклу свезли в больницу.
— В баню усла, — прошепелявила девочка.
— Как в баню? Что ты плетёшь!
— Да, в баню усла, — настойчиво повторила девочка. — Со сталухой.
Ольга Ивановна не могла поверить.
«И я тоже хороша... — осудила она себя. — Конечно, ребёнку не станут говорить, что мать увозят в больницу».
Но тут явившийся Никодим подтвердил равнодушно, что Фекла, точно, ушла со старухой в баню.
— Да как же ты отпустил её?
— А чего ж в баню не отпустить? Не в кабак, чай!
Ольга Ивановна глубоко вздохнула и покачала головой:
— Ах, ты, Господи!
Расспросив Никодима, давно ли Фекла ушла в баню, уверенная вполне, что с той что-нибудь приключится там неладное, поехала туда.
По случаю субботы баня была битком набита голыми телами женщин, большею частью безобразными. Нищета и тяжкий труд не любят красоты и калечат члены, вздувают или вытягивают животы, превращают в тряпки груди.
Но зато то прекрасное, что встречалось среди этого уродства, поражало чистотою линий и стройностью, которой не встретишь среди женщин, калечащих себя с детства полным отсутствием движения и мускульной работы, корсетами, модной обувью и т. п.
В облаках пропитанного дешёвым мылом пара, в шуме и плеске воды и нестерпимом гаме голосов сердобольная Ольга Ивановна сначала растерялась и долго не могла ни толком разглядеть что-нибудь, ни даже ступить, куда надо. Там и сям, в толчее, женщины ошпаривали друг друга кипятком и ей грозило тоже самое. Она испуганно сторонилась тех углов, откуда неслись женский визг и брань. Наконец, освоилась и стала усердно искать Феклу и нашла её в парильной.
От удушающего жара тут нестерпимо было дышать, и огонь еле-еле пробивался мутным пятном сквозь завесу пара.
На скамейке сидела и, слабо шевеля руками, мылась Фекла; рядом с ней, на распаренном венике, краснело тельце новорождённого.
— Ты что же это, — набросилась в гневе на Феклу Ольга Ивановна, — уморить и себя, и ребёнка хочешь!
— Зачем уморить, — с трудом шевеля запёкшимися фиолетовыми губами, ответила та, блаженно улыбаясь.
— А что же это ты делаешь, если не моришь, спрашиваю я тебя?
— Парюсь, — в полном изнеможении простонала та.
— Вставай сию минуту, — гневно приказала ей акушерка и взяла на руки ребёнка.
Дотащились кое-как до предбанника. Фекла повалилась на скамью, полудыша, с полузакрытыми глазами.
— Ну, вот, дурно. Так я и знала.
И Ольга Ивановна хотела бежать добыть нашатырного спирта, но Фекла слабо её остановила.
— Не надо, ничего не надо. Это я проклажаюсь.
Акушерка была вне себя.
— «Проклажаюсь», скажите на милость. Нет, кто это тебя надоумил выкинуть такую глупость?
— По-ви-ту-ха, — кротко ответила Фекла.
— Хороша повитуха, нечего сказать. Что за некультурность. Мало того, что притащила родильницу с ребёнком, — бросила их в парильной.
— Не, зачем бросила, она сама парилась на полке.
Ольга Ивановна решила, пока Фекла отдыхает здесь, пойти и дать бабке хороший нагоняй.
На полке она нашла старуху, напоминавшую мешочек с костями. Распаренный веник прикрывал её жалкую наготу.
— Эй, ты, бабка! — сурово окликнула её Ольга Ивановна
Бабка не шевелилась.
«Неужели ухитрилась здесь уснуть?» — подумала Ольга Ивановна и стала расталкивать старуху.
Мешочек с костями не сопротивлялся.
— Да с ней обморок, — убежденно решила Ольга Ивановна. И с помощью банщицы поспешила вытащить старуху в предбанник.
Старуха оказалась мёртвой.
Умерла и роженица в богатом доме.
Молодую, цветущую женщину не могли спасти ни лучшие доктора, ни чрезвычайный уход. Умерла она от заражения крови, которое оказалось непостижимым и роковым.
Кроме этого младенца, умершая оставила на руках отца ещё пятилетнего мальчугана-первенца.
К новорождённому взяли кормилицу, самую здоровую, молодую и красивую из всех, которых можно было купить за деньги.