Сапуниха

Страна, вздувая жилы, набирала темпы индустриального развития, безжалостно высасывая из села, привыкшего к беспросвету, рабочую силу, бросая в котлованы и забои, будто дрова в огнедышащую топку... Тысячи тысяч были уверены в том, что недаром рвут пупок - каторжные старания окупятся прекрасным и безоблачным будущим потомков. Но тысячи тысяч считали иначе: зазря калечим и гробим себя - нет житья у нас, не будет и у детей наших. Сколько ни ишачь на государство - всё мало.

При любом настроении, при любом отношении к труду в выходные с праздниками собирался люд компаниями и компашками, отрешившись от тягот будней. Скудны столы, да богаты собравшиеся на выдумку, шутку, остро-солёное словцо. Вино с водкой выставлялись "не пьянки для, а разговору для", чтобы свободно лилась наша русская песня, где есть место радости и печали. Муж Степаниды в таких собраниях играл первую скрипку и, если звучал смех или просто гогот, там был он. Остроты, каламбуры так и сыпались у него, вызывая веселье, примагничивая окружающих. Не случайно любили собираться у Сапуновых, зная их гостеприимство, широкую натуру. Так было и 8-го марта 1940-го года. Отмечали два события: возвращение Викторовича с финской войны и Международный женский праздник. Выпив по стопочке, не могли усидеть за столом - выйдя на середину горницы, подзадоривая друг друга, ударились в пляс. Женщины, дробно перебирая каблуками, взяв в руки концы платков, что покоились на плечах, расправляли их, словно крылья, лебёдушками кружились возле кавалеров. Мужчины выбивали ухарскую дробь, вертели ладонями над головой, словно вкручивали невидимую лампочку, прихлопывая и охая от азарта и удовольствия, пускались вприсядку. Половицы гнулись и скрипели от притопов, занавески на окнах, колыхаемые воздухом, вторили озорному танцу. Валюнька, крепко ухватив за руки отца, взбрыкивала тоненькими ножками, смеялась и визжала от восторга. А посередине круга, на горшке, сидела Раюшка. Вертелась, била в ладоши и кукарекала от охватившей её радости. Разгорячённые гости выходили на улицу отдышаться, покурить, помочь хозяйке принести из погреба квашеную капусту, наравне с первой закусью в здешних местах - отварной солёной рыбой и квасом - охотно употребляемую гулявшими...

А 9-го марта главная потешница заболела и уже 13-го умерла. То ли просквозило, то ли сглазили - неведомо... Лежала в маленьком, обитом тканью с рюшами гробике, обложенная искусственными розами, а возле, словно вымаливая прощение, стояли на коленях родители...

Жизнь, ненадолго порадовав супругов, вновь принесла испытания. Сколько их ещё будет впереди...

...Осужденный Яков Бузин сидел на брёвнах с обрубленными ветвями, дышал крепким морозным воздухом, не замечая стужи, царящей в парме (так в Коми называют тайгу). День выпал спокойный: работа посильная, не злобствовала охрана, не буйствовал ветер. Глянул на просеку, ведущую к месту лесоповала, где трудились зэки, оглядел штабели дров, вздохнул. Сколько таких штабелей, посеревших от времени и непогоды, гниёт среди зарастающих полян и подходов к ним. Заключённые валили деревья в новых местах, а тысячи кубов леса, столь необходимого в народном хозяйстве и личных подворьях, так и оставались в тайге... Подняв воротник фуфайки, сгорбившись, сунул руки в подмышки, вспоминал былое...

Часто казаки собирались у мельницы Вахрома Сидоровича и, пока жернова пережёвывали зёрна, судачили обо всём, что волновало, обсуждали хуторские новости и события, что доходили до Гуреевского...

- Слыхал, Авилыч, опять шерстять по округе: то одного заарестують, то другова...

- Слыхал. Тока не брешуть ли?

- Не знаю. Может, и прибрёхивають, да вот Жорка Бузин надысь* из городу* приехал, и в Калаче у родни был - кругом так и шёпчуть про врагов народа.

К разговору подключился Михаил Ничипоров:

- Я намедни в Суровикине был - про то ж гутарють. Суды, бають, везде идуть. Митинги всякие. С пеной у рта оруть про вредителей и вредительства. Это как?

- Да так. Один гавкнить - другие подхватють. У нас ить ноне ты на коне, а взавтря...

- Так то оно так, да ежели всех пересажають - хто ж пахать будить?

- Жисть и так чижолая, а тут они со своими врагами. Ну какие из нас врядители, а, Авилыч?

- Правду гутаришь, Терентич, жисть чижолая. Дюжа. Тут послаблению казакам надо дать. Няхай бы вздохнули, воздуху набрали, глядишь, полегчало бы всем. Нам ить многова не надо - землю да свободу, а уж со всем другим сами сладим.

- Верно-верно. Много ль нам надо? Так и ту малость, глянь чё есть, отбирають. Того нельзя, туды не положено - чисто в тюрьме живём.

- Ты, Митрич, язык-то не распускай, а то, знаешь, хто-нибудь докажить про речи твои...

- А чё ж я такова сказал? Не бряшу: то субботники устроють, то воскресники - на своём дворе некода работать... То продразвёрстка, то налог, то заём на оборону, то ишо чё-нибудь придумають, штобы из нас соки выжимать...

- Ты не кипятись, не кипятись, а то, глядишь, главарём банды станешь...

- Да какой из мине главарь...

- Ну, не ты, так, примером, Бузин...

- Я тоже не гожусь - полуграмотный.

- Ничего: в НКВД грамотным не обязательно быть, крестик поставишь под протоколом - и хватит.

- Типун тебе на язык, Петро...

Тот оскалился, потом сжал губы в кривой усмешке и презрительно сплюнул под колесо телеги...

Подобные разговоры возникали всякий раз, когда очередь неспешно продвигалась у старой мельницы. Народ всякий, но вроде свой. Да вот докалякались: нашёлся стукачёк - донёс куда следует. Знать бы - кто. В глаза глянуть.

И повязали их скоро, и суд провели скоро. И отправили подальше от родимых мест.

Вспомнил, как состав с заключёнными после долгой, казалось, бесконечной дороги загнали в тупик глухого полустанка. Вагоны, клацнув сцепками, застыли в окружении сосен и елей. Было холодно, падал тихий снег - покой и нетронутая белизна угнетали обречённых людей.

В десятке метров от состава находились крытые автомобили, от них к вагонам цепочкой стояли охранники с овчарками. Раздалась команда:

- Первый, пошёл!

Со ступенек осторожно, озираясь, стал спускаться заключённый.

- Не оглядываться! Смотреть в землю!

Человек, опустив голову, зацугыкал* к машине.

Он выходил предпоследним. Охранники вели себя смирно, лишь изредка покрикивая на арестантов. Встав у поручней, помог спуститься Сигнею, человеку тихому и беспомощному. Ноги у него покрутило с детства, поэтому с трудом чикилял* через рельсы, жадно вдыхая свежий воздух. Сигней, без роду, без племени, живший на подаяния гуреевцев и жителей других хуторов, ходил в том, что давали сердешные земляки, у которых по очереди ночевал, тоже попал в ряды врагов, и теперь ему предстояло отбывать срок в учреждении АН-243, что располагалось в Коми АССР...

Воспоминания прервали подошедшие и присевшие рядом на каршу скворянин Гурей Тимофеевич Трухляев и нижегородец Киселёв Арсений Игнатович. Тимофеевич хрипло дышал, закрыв глаза, что тёмными впадинами усиливали серость заросшего лица, прислонился к стволу сосны. Немного отдышавшись, снял рукавицу, сунул правую руку за пазуху, к сердцу.

- О чём призадумался, Авилович? - спросил Киселёв.

- Да места наши помянул... У нас, небось, тепло...пашут теперя...

- Точно...

Повернув голову в сторону Трухляева, Игнатович после продолжительной паузы произнёс: "Эх, Гурей, Гурей, как там моя Дуняша живёт? Что думаешь?"

Тот открыл глаза, горькая усмешка дёрнула лицо. По щеке покатилась слеза, смахнул её и с подавленным рыданием ответил: "Не знаю, как твоя Дуня, а вот как мои сиротинушки-цыплята..." И, не окончив фразу, завалился набок. Лагерники разом схватились, приподняли товарища, прислонив к сосне. Расстегнули фуфайку... Поздно. Родительское сердце, не выдержав тоски разлуки и тягот заключения, остановилось... Ветерок, потянувшийся из-за деревьев, бережно перебирал волосы упокоившегося прощальным прикосновением жизни, продолжавшейся и здесь, в суровой, сумрачной, морозной тайге...