Страница 39 из 49
Она не помнит своих родителей, её воспитала улица. Она была доброй, хорошей и непорочной, но видела грязь, грязь и грязь.
Я не дослушал её и снова посадил рядом с собою. Её слова больше не трогали меня. В моем сердце злобно завывал дикий зверь, но ангел не решался войти к нему и произнести магическое слово. Нина положила свою руку на моё плечо, и я видел, как приплясывала кисть её руки. Я замахнулся ножом и ударил Нину в левый бок. Она всплеснула руками и забила коленями. А я продолжал бить, бить и бить. Моё сердце расширялось и пыталось выйти из груди. Я утомился и без чувств упал лицом во что-то горячее и влажное.
На другой день меня связали и увезли.
Я просил позволения присутствовать на похоронах Нины, и мне разрешили. Мне хотелось видеть своими глазами, как Ложь заколотят в гроб и опустят в могилу. Тогда я хотел открыть народу о совершённом мною подвиге и ждал, что люди посадят меня на носилки и понесут в храм славы.
Я прибыл на похороны; весть о странном убийстве облетела весь город, и народу было много. Были дамы, молодые и прекрасные, с святыми глазами и непорочными лицами.
Я наклонился над гробом Ниночки и закричал, как безумный.
Господин доктор, в гробу лежала не Нина, не Ложь, принявшая формы прекрасной женщины, а бледная, измученная жизнью и людьми девушка с бледным личиком и губами, сложенными в горькую улыбку. Казалось, она спрашивала всех:
— За что вы убили меня?
Я понял все. Нина подменила себя в тот момент, как я замахнулся ножом. Ложь всегда сумеет вывернуться из опасности. Я закричал: «Это не она!» — и умолял народ разыскивать Нину. Но тут я увидел её своими глазами. Она была в нескольких видах. Опасность научила Ложь быть осторожной, и она, подменив себя, приняла множество форм. Я сразу узнал её среди нарядных и молодых женщин, стоявших в толпе.
Я заметался, забился, закричал и, указывая на некоторых из женщин, приказывал заколачивать их в гроб. Но меня не поняли, связали и увезли. С этих пор для меня начались мучения. Я понял, что не исполнил возложенной на меня миссии, и совершил гнусное убийство, а не подвиг. Я зарезал бедную, измученную жизнью девушку, тогда как хотел уничтожить Ложь, пока это было нетрудно сделать. Тогда она была воплощена в одну Нину; а теперь этого сделать невозможно: Ложь приняла тысячи, сотни тысяч форм. Я совершил преступление и терплю за это нечеловеческие муки. Но, право, я не так виноват, как мне приписывают. Что делать? Я был обмануть Ложью!..
Господин доктор, вы говорите, что не надо биться головой о стену, но ведь это же мой излюбленный жест! Вы этого не ожидали? Испанская инквизиция хитра на выдумки!
Господин доктор, зачем же вы связываете мои руки? Господин доктор, вы клятвопреступник!..
Епифоркино счастье
Епифорка возвращался с базара верхом на новокупленной лошади. Он болтался на её костлявой спине, весело потпрукивал, причмокивал губами и вообще выражал всем своим лицом неописуемую радость. Даже прорехи около мышек от жизнерадостных движений руками кривились на его рваном полушубке, как улыбающиеся губы.
Дорога шла полем. Белая снежная скатерть лежала направо, налево, вокруг, как хватал глаз, пересечённая кое-где неглубокими лощинками с чахлым кустарником. Было тихо и морозно; на небе выходили звезды; приближалась ночь. Епифорка то и дело обгонял по дороге возвращавшихся с базара односельчан и каждому рассказывал сызнова о своём новом приобретении, весело сияя глазами и подмигивая на лошадь.
Он дал за неё двадцать рублей. Это совсем недорого, потому что лошадь хороша. Она молода, на год моложе его Настьки, которой около Петрова дня исполнится 15 лет. Лошадь сытая, и если у неё выпятились ребра, то только потому, что она широка в костях. Епифорка боится только, что лошадь чересчур ералашна и здорова, как бык. Когда он привязал её около винной лавки, лошадь оборвала узду и ушла.
— Насилу догнал, — весело добавлял Епифорка, трогаясь в путь и умалчивая, что лошадь оборвала узду, во-первых, потому, что узда была мочальная и в двух местах надорванная, а во-вторых, оттого, что выходивший из винной лавки цыган здорово ввалил его коняке ремённым кнутом.
Епифорка уже приближался к дому.
Он начинал зябнуть; мороз заползал в прорехи рваного полушубка и покусывал его малокровное тело.
Он толкнул ногами лошадь.
Дорога загибала направо, перебегала замёрзшее озеро и поднималась на невысокий холмик к маленькой занесённой снегом деревеньке. Тут-то и живёт Епифорка. У самой околицы он обогнал Абдулку, татарина из деревни Сюлявки, и рассказал ему всю историю о том, как его лошадь ушла от винной лавочки.
— Карош лошадкэ! — заметил Абдулка, и в его косопоставленных глазках блеснула зависть.
А Епифорка ласково послал лошадь рысью.
— Ну, ты, ералашный!
Ералашный, впрочем, от рыси упорно отказался.
Через несколько минут Епифорка был уже дома.
Когда он подъехал к своему дворику, из избы навстречу к нему выбежали жена и дочь. Фёкла, желтолицая и низкорослая баба, увидев лошадь, даже руками всплеснула, а Настька просто-напросто захихикала. Епифорка степенно слез с лошади, оглядываясь, не видит ли его торжество кто-либо из соседей. Лошадь осмотрели со всех концов. Фёкла высказала предположение, не стара ли она? Но Епифорка даже рассердился.
Стара? С чего это она выдумала! Лошадь на целый год моложе Настьки, а Настька только через год будет невестой.
— Стара? Епифорка презрительно смерил Фёклу с головы до ног.
Стара, а он летел на ней, как вихрь, даже все кишочки отбило. Стара, а он обогнал на ней томилинского псаломщика, когда тот, обронив кнут, остановился около Надеждина хутора.
Стара, а ей позавидовал сюлявский Абдулка и сказал: «Карош лошадкэ!» А сюлявский Абдулка — первостатейный конокрад, и кому же, как не конокраду, знать лучше достоинства лошади? Епифорка говорил долго и горячо. Лошадь, слушая похвалы хозяина, застенчиво хлопала глазами. Фёкла, в конце концов, успокоилась, и лошадь водворили в хлеву, задав ей на ночь просяной соломы.
За ужином только и говорили, что о лошади.
Как бы им её назвать? Думали, думали и решили «Огурчиком».
— Сытенькая она, — пояснил Епифорка, — кругленькая, что твой огурчик.
Настька попробовала было возразить:
— Ребрушки у неё как быдто…
Но Епифорка оборвал дочь на полуслове.
— Ребрушки? Много ты понимаешь! В кости она широка, вот и ребрушки! На худой лошади томилинского псаломщика не обгонишь!
С этим все согласились. Томилинский псаломщик кормит свою скотину хлебом, а от хлеба лошадь плохой не будет. После ужина все улеглись спать. Но Епифорка долго ещё шептался на печке с Фёклой.
Наконец-то у них есть лошадь! Теперь они справят по хозяйству все, как следует, и будут настоящими жителями. Безлошадному мужику на деревне и почёту нет. Что безлошадный, что жулик — одно и то же.
А лошадь по нынешним временам купить мужику нелегко.
Наконец Фёкла захрапела, а Епифорка всё ещё лежал на тёплой печке с открытыми глазами, не спал, почёсывался и думал.
Да, наконец-то и он обзавёлся лошадью! Епифорка, самый захудалый мужичишка на деревне, стал настоящим жителем: у него есть лошадь!
Безлошадного мужика и со схода гонят. А теперь Епифорка будет сам говорить на сходе и затыкать рот безлошадникам:
— Безлошадники не в счёт. У безлошадников ум не дорос до схода.
Епифорка завозился па печке, закряхтел и зачесался.
Ему 37 лет. Нужда избороздила его лицо морщинами вдоль и поперёк; его ноги ломят и тоскуют по ночам, преждевременная старость уже стучится в его тусклое окошко, а у него ещё только первая лошадь.
Он всю жизнь мечтал об этом счастии, и вот его мечты осуществились: сегодня он не пришёл, как всегда, с базара пешком, а приехал верхом на собственной лошади и обогнал даже томилинского псаломщика!
— Не оброни он кнута, — сознался, впрочем, самому себе Епифорка, — ни в жисть бы не догнать мне его.