Фанфики

— Тогда предлагаю выдать её за Потаню. Мужик без женского тепла совсем извёлся. Пашет он здорово, но на износ. Надо дать ему собственный дом. И наградить за его труды. Показать, что мы — ценим и понимаем. Чтобы и остальные за ним тянулись.

Почему именно Потаня? — А больше и нет никого подходящего. Мои все ближники живут на казарменном положении. Но у Потани хоть тяга к своему дому есть.

Аким вскинулся сразу:

— Сдурел?! Что несёшь-то! Ты ж подумай головёнкой-то: она — боярыня, он — холоп! Какая промеж них может свадьба-женитьба! «В робу — холоп, в холопа — роба» — забыл, что ли? Похолопить вдову смоленского боярина, самого княжьего кречетника?! Да меня ж на куски порвут, заклюют до смерти! Вдовица ко мне за защитой пришла, а я на её ошейник надел! Да и не пойдёт она.

— Аннушка сделает то, что я велю. Женить надо быстро, поэтому венчание с попом отложим до лучших времён. Оглашение сделаем. Потаня волю себе уже давно выслужил. Я объявляю ему вольную, снимаю ошейник. Ты объявишь их мужем и женой. Всего делов.

— Слышь, Ваня. А может её за твоего Ивашку выдать? Человек-то верный…

— Ага. Плакать будут трое: Аннушка за старым да толстым мужем, Ивашка за молодой да горячей жёнушкой и я, за ними двумя.

— Индо ладно. В воскресенье и сделаем. Сам скажи им.

Сия метода — женить людей своих, хоть бы и безродных, на девицах да вдовах родовитых не было моим изобретением. Однако же, стала весьма могучим средством переустройства «Святой Руси». Сплетающаяся уже три столетия сеть из 10 тысяч «вятших» семейств, роднившихся и кумившихся промеж себя, всё менее пускавших в свой круг людей новых, пришлых, хоть бы и выдающихся, была мною разорвана. Ибо женщины этих сословий во множестве выдавались за моих людей. «Вятшим» же приходилось искать себе жён среди простолюдинов. Оттого и связи между родами, из века в век свадьбами скрепляемые, ослабевали.

Глава 241

Я только поднялся из-за стола, собираясь объявить Аннушке об ожидающей её судьбе, как со двора раздался истошный крик:

— Пожар! Горим!

Никогда не приходилось наблюдать за людьми в самом начале пожара, в момент объявления о событии? Мгновения паузы, иногда вестник даже закрывает за собой двери. Чтобы как-то отделить, отдалить очаг возгорания. Потом мгновенная вспышка активности. Ещё нет страха, скорее любопытство, азарт. «Побежали-побежали».

Мы тоже, как и все нормальные хомосапиенсы, побежали на этот крик.

Горела кузня Прокуя.

Хорошо — прибежали вовремя. Не в смысле таскать вёдра с водой, а в смысле таскать по двору взбесившегося «кузнечика».

Прокуй визжал, верещал и рвался внутрь полыхающей кузни, но я успел ухватить его за рубаху. Дальше парень разрывался сразу на три части: спасти что-то особо ценное из пламени, набить мне морду и порвать в куски парнишку-поддувальщика.

Толстячок стоял в сторонке, плакал своими коровьими глазами, но с места не сходил, даже когда Прокуй ухитрился вырваться из моих рук и начать колошматить парня.

— А…! Ты…! Раззява! Руки — кривые и морду такой счас сделаю! Навоза кусок! Соня! Жопа!

Когда я в очередной раз оторвал «кузнечика» от «груши для битья» с коровьими глазами, Прокуй накинулся на меня:

— Ты! Всё из-за тебя! Идиот в гривне! Шапку получил — последние мозги вытекли?! Дай горн, дай горн… И этому… куску навоза… качать велел… Этот… убью-ю-ю падлу… Ну что ты бельмами лупаешь?! Заснул стоя! Мехи качал и докачался. Искра, видать, окалина какая… а он дует и дует… Мехи первыми же полыхнули… Всегда горн выметал начисто. Всегда! Батя за любую крошку… а сегодня ты заявился, драться начал. Я озлился и ушёл. А этот… а эти…

Наконец, я прижал Прокуя головой к своему плечу и он, подёргавшись, просто разрыдался. Как и положено очень обиженному ребёнку. У которого — «всё пропало».

— Вань! Я столько всякого сделал! А оно всё погибло. Из-за этого…

— Эй, парень, ты про осьминога слышал?

Прокуй поднял на меня заплаканное лицо. Подумал, было, что я собираюсь опять какие-то глупые шуточки шутить. Но я — серьёзно.

— Кузня сгорела — это очень грустно. Но ты подумай про осьминога. Представляешь — каково ему. У него и ноги из ушей, и руки из жопы, и жопа с ушами, и голова в жопе… И ни чего — не жалуется. И я не буду. И тебе не советую.

В здешних краях осьминогов не видали, но про них слышали. Народ вокруг дружно загрузился, пытаясь вообразить себе в деталях: каково это когда всё из одного места. Кузня полыхала как костёр на Иванов день. Тушить её было бесполезно — там ещё остатки угля, да и само строение высохло до звона. Лишь бы на соседние постройки не перекинулось. Их и поливали из вёдер, приносимых с колодца.

С шумом и облаком искр завалилась правая стенка. Вместе с часть горна. Прокуй судорожно всхлипнул.

— Спокойно, Прокуеще, спокойно. Горн давно надо было новый делать. С нормальной топкой под сводом, с охлаждаемой фурмой, трубу повыше и вытяжку дополнительную. Глинище, откуда на этот горн глину брали, я видел. Нормальная глина, жёлтенькая. Сделаем тебе новый горн. Инструмент… он же у тебя железный. А ручки деревянные плотники поставят быстро.

— А мехи? У меня там ещё батин мех стоял…

— А мехи… А нафига тебе мехи? Я тебе такую хрень забабахаю… Даже и кусок навоза стоя не заснёт!

Народ начал расходиться: пока пепелище не остынет — разборка остатков откладывается.

Пока отпаивали валерьянкой «кузнечика», делали примочки «поддувальщику», потолковал с подмастерьем — мужик, вроде, толковый и разумный: рассказал, что из спешных заказов — «зависло».

Ну, естественно, Ольбег прибежал с горящими глазами — как оно всё так здорово горело! А он тут стоял, а там вдруг ка-ак пыхнет… А оттуда как — столб пламени… А с той стороны как рухнет…!

Любава подошла, чуть щёчкой к плечу прижалась, в глаза посмотрела, улыбнулась. И побежала Фофане на ожоги перевязки накладывать. Странно: дебил же последним на пожар пришёл, а всё ж где-то ухитрился обжечься.

Уже собирали и сортировали обгоревшие железяки, когда я добрался до своей «утятницы для свиноматки». Конечно, её раздавило при обрушении горна, но два куска в ладонь каждый — я нашёл. И пошёл к Акиму хвастать. Должна же у меня быть сегодня хоть какая-то радость!

— Вот. Поглядите-ка. Что скажите?

Аким взял в руки один из кусков моего фарфора, покрутил и раздражённо бросил на стол.

— Хрень какая-то. Камень белый. Лучше б ты насчёт новой кузни подумал.

Яков продолжал крутить свой кусок, внимательно приглядываясь, поворачивая к свету то — поверхностью, то — изломом. Тёр пальцем, стучал ногтем. Даже лизнул и на зуб попробовал. Потом подозрительно уставился на мою радостную физиономию.

— Помнишь, Аким, того перса, который от нас пытался на Припяти убежать? Ну, которому ты обе руки прострелил? Чашка у него было. Тоненькая — на просвет видать. Мы потом из неё ромейское вино пили, пока Рыжий Лука спьяну топором не разрубил.

— И чего?

— Разруб помнишь?

— Яков, ты охренел совсем! Сколько лет прошло! Я, что должен каждый битый за жизнь черепок — помнить?!

Яков продолжал внимательно разглядывать излом черепка, достал ножик, поскрёб, постучал-послушал.

— Ну что ты хрень всякую ковыряешь! Там настоящий фарфор был, из-за Степи, а здесь…

— Северный белый?

Чего? Не понял я. А вот Аким понял.

— Да уж. Точно не Южный селадон.

Ребята, а вы с кем тут разговариваете? «Селадон», сколько я помню, у французов — «пастушок, изнывающий от любви». В русской литературе — просто похотливый старый козёл из вида хомосапиенсов.

— Почему?

— Потому что белый.

Ну вот, я — спросил, Аким — ответил. Всё сразу стало понятно…

Так, загоняем молотилку на личную свалку по второму кругу. И забуриваемся глубже. Бурим-бурим… И находим.

В эту эпоху в ходу два типа фарфора. На юге Китая делают более древний зелёный фарфор. Зелень — от глазури. Смысл — сделать подобием столь любимого китайцами нефрита. Природного камня не хватает, вот и лепят заменители из глины.