Саша Чекалин

— Как в могиле… Отсюда не уйдешь, — заключил он.

Разостлав на полу свою одежду, арестованные стали коротать время разговорами.

Нашелся табак, огниво. Задымились бодрившие души самокрутки. На сердце у Павла Николаевича стало спокойнее. «Что людям, то и мне», — думал он, прислушиваясь, как за дверью изредка позвякивает винтовкой часовой.

Ночью к арестованным никто не приходил.

Рассвет наступал медленно, жидко пробиваясь в амбар через узкие щели в двери.

— Ну, теперь возьмутся за нас, — проговорил переодетый военный, когда все остальные тоже поднялись со своих мест и, ежась от холода, стали ходить по амбару, размахивая руками и притопывая.

Скоро пришел офицер с двумя солдатами и с пожилым человеком в бобриковом пиджаке, очевидно переводчиком.

Узнав у каждого имя, год рождения и место, где проживает, переводчик спросил, есть ли среди них евреи и коммунисты. Переписав арестованных, немцы ушли и забрали с собой двух, в том числе и переодетого красноармейца. Было тоскливо смотреть, как уводили товарищей, пусть почти незнакомых, но своих. Павел Николаевич снова закряхтел, забеспокоился, думая, где теперь Шурик, не взяли ли его.

— Забрали, а зачем, по какому поводу? — удивлялся старик колхозник с заокской стороны.

— Меня тоже взяли… — словоохотливо рассказывал знакомый Павлу Николаевичу бригадир Сальков из колхоза имени Ворошилова. — Старую шинель в углу нашли. «Твоя?» — спрашивают. «Моя», — отвечаю. Вот за шинель и сижу.

Правая, изуродованная во время финской войны рука у него висела плетью.

Павел Николаевич лежал на полу, размышляя: узнали немцы, что сын у него партизан, или нет? Знают ли, что жена у него член партии, или нет? Будут ли его допрашивать здесь или погонят в город? «Не иначе погонят…» — думал он.

День прошел спокойно. Никого больше не вызывали на допрос. Очевидно, в селе уже прослышали, что арестованные сидят в амбаре. Первой принесла передачу жена Салькова. Немецкий ефрейтор с желтыми нашивками на рукаве сердито выкрикнул фамилию Салькова и бросил ему узелок с провизией. Принесли передачу и Павлу Николаевичу.

Вскоре после этого немцы выпустили старика колхозника.

— Выпустят и вас, — успокаивал он арестованных, прощаясь.

Но Павел Николаевич понимал: нет, не выпустят.

Ночью Павел Николаевич, лежавший спиной к стене, несколько раз просыпался от холода и, не открывая глаз, слышал, как под полом роются и шуршат в земле крысы. Сквозь сон чудился ему Шуркин голос, звавший его: «Батя!.. Батя!..» Но Павел Николаевич в это время убегал от немцев. Немцы гнались за ним, ловили, а он снова убегал…

Утром часовой, открыв дверь, посмотрел на арестованных, оглядел пол, стены, потолок, неизвестно кому погрозил кулаком и снова запер дверь.

— Что это он разошелся? — удивлялись арестованные.

Сальков решил, что, наверное, надоело караулить, а выпустить приказа не имеет.

По всему выходило, что фашисты не собираются допрашивать их.

— Может быть, офицер забыл про нас, а солдаты сменяются по старому приказу? — утешая себя, предполагал Сальков.

Немного погодя у двери амбара зашумели. Часовой закричал, затопал сапогами, и Павел Николаевич вздрогнул, услышав голос сына.

Прильнув к узкой щелке в двери, он увидел, как дюжий часовой тряс Сашу за воротник пальто, что-то спрашивая. Саша молчал, пытаясь вырваться, но потом смирился, затих. Часовой подвел его к амбару, открыл дверь и так толкнул, что Саша, еле удержавшись на ногах, влетел в амбар, стукнувшись головой о стену.

— Ничего, батя, ничего… — Саша ободряюще улыбнулся, сплевывая кровь. — Я бы его…

Немного успокоившись, Саша рассказал, как ночью он ходил возле амбара, следя за часовым, потом стал было разбирать крышу, но все время мешал часовой.

— Это ты меня звал, — догадался Павел Николаевич.

— Я тоже слышал, — признался Сальков, — но думал, кто бредит во сне… — Он виновато моргал глазами.

— Эх, вы… — Саша с укоризной покрутил головой, все еще переживая свою неудачу. — Хорошо, что на крыше меня не загреб. Сильный, гад. Тот, ночью, поспокойней был. Да жаль, рано сменился… — Саша не сказал, что рядом, возле дома, лежат запрятанные им гранаты.

«Если бы только немцы провели нас мимо этого места», — думал он.

Он принялся тщательно осматривать амбар, все более хмурясь и про себя тихо бормоча:

— Мы еще покажем им… Так просто в руки не дадимся…

Не прошло и получаса, как дверь открылась и на пороге показался ефрейтор с нашивками на рукаве. Он оглядел заключенных, достал из кармана свернутый лист бумаги, развернул его и на ломаном русском языке сказал:

— Шекалин Пауль…

Сердце у Павла Николаевича екнуло, он побледнел и шагнул вперед.

Саша тоже вышел вперед, стараясь заглянуть в раскрытую дверь.

Что-то буркнув стоявшим рядом с ним двум солдатам, ефрейтор отдал им бумагу и жестом приказал Павлу Николаевичу выйти из амбара.

Вместе с отцом вышел и Саша.

Ефрейтор удивленно посмотрел на юношу. Часовой быстро залопотал что-то по-немецки, показывая на Сашу.

— Фатер? — спросил ефрейтор Сашу, ткнув пальцем в сторону Павла Николаевича. Саша молчал, исподлобья глядя на немцев, запиравших дверь амбара. Силы были неравные, чтобы броситься на врага. Убежать тоже нельзя. Песковатские ребята, обещавшие помочь, где-то запропали.

— Пшол!.. — закричал ефрейтор.

Павла Николаевича и Сашу подвели к бревенчатому, на высоком фундаменте зданию школы. Последнее время она пустовала. Занятий не было. Изредка на ночлег здесь останавливались проезжавшие мимо немцы.

Из дверей школы выбежал молоденький розовощекий офицер в фуражке с высокой тульей, а за ним — несколько солдат. Все они с нескрываемой злобой смотрели на арестованных. Павла Николаевича и Сашу поставили у стены.

«Неужели расстреляют?» — одновременно подумали отец и сын.

Саша тоскливо озирался по сторонам. Кругом стояли немцы — не убежишь.

Но расстреливать их не стали. Из школы вышел другой офицер, постарше и чином повыше. Он что-то коротко, отрывисто приказал молодому офицеру.

Двое солдат-конвоиров с автоматами на груди повели Чекалиных по дороге вдоль села. Искоса Саша наблюдал за конвоирами, в то же время поглядывая по сторонам — не покажутся ли где ребята. «Эх, если бы они помогли! — думал он, сдерживая пробегавшую по телу дрожь. — Будь я один, не задумываясь, махнул бы в сторону, за проезжавшие машины. Тогда лови меня. Но рядом идет отец, вдвоем не скроешься. Никак не убежишь».

Видимо, их вели в город. У крайних домов, возле железнодорожного переезда, стояло несколько грузовых машин. Один из конвоиров — рослый, плечистый, со злыми черными глазами — вдруг приказал остановиться и направился к машинам. Саша видел, как он, поговорив с шоферами, пошел вместе с ними в избу. Оставшемуся конвоиру, молодому, подслеповатому на вид парню, очевидно, надоело стоять на дороге, и он тоже пошел к машинам, ведя впереди себя арестованных.

— Бежим, батя? — выдохнул Саша, все еще не решаясь броситься на конвоира: сдерживал нацеленный на них автомат.

Отец молчал, вероятно не слышал, и шел впереди.

Возле машин копошились солдаты, перекладывая с одной на другую какие-то фанерные ящики с яркими цветными наклейками. Остановив Павла Николаевича и Сашу, конвоир подошел к окну дома.

— Бежим! — прошептал Саша, дернув отца за рукав, и юркнул за поленницу дров. Павел Николаевич бросился за ним.

Легко перемахнув через изгородь, они помчались по усадьбе, петляя в кустах, ожидая каждую секунду выстрела. Потом перескочили через другую изгородь и бежали уже по черной вспаханной полосе, когда сзади затрещала автоматная очередь. Оглянувшись, Саша увидел, что за ними бегут немцы, нагружавшие машины, а со стороны другого проулка бежит конвоир, разряжая на ходу автомат.

Впереди, за вспаханным полем, виднелся густой кустарник, за ним белел березовый перелесок. Схватив отца за руку, боясь, как бы он не свалился и не отстал, Саша, напрягая все силы, бежал к кустарнику, чувствуя, что у него подгибаются ноги и нечем дышать. «Еще немного… еще…» — лихорадочно думал он, слыша, как рядом свистят пули.