Сосунок

-- Эх!-- взвился вдруг заливисто, весело, Яшка.-- Прямо как ножки, а? Когда раздвигаешь у баб!-- хохотнул, взвизгнул порывисто, лихо. Шало повел головой, подмигнул.

Мальчишка-мальчишка, а кое-что уже испытал. Успела война научить.

Случилось это на Чушке. Собрали из соседних деревень всех баб, детей, стариков -- ров противотанковый рыть. А ночами в темном бараке, греясь, сушась после дождей, тесно прижимались друг к другу. Здесь впервые в жизни Яшки все и случилось: с сельской почтаркой, темной, кудрявой, худущей, словно доска, и вдвое старше его. Она первая принялась тискать его, обнимать, целовать. А потом потянула и за штаны. Да и сам Яшка уже весь горел. Давно, не один год, предвкушая, страдая и мучаясь, для этого зрел. Неделю после той ночи не отставал ни на шаг от нее, даже днем. Ходил возбужденный, гордый, счастливый. Пока не разослали их в разные стороны. Сперва словно потерянный ходил, несчастный, придавленный. Тосковал, страдал ночами по ней. Но недолго. Другая нашлась. Тоже старше его и тоже без мужа -на фронте давно. И пошло, и пошло... Сам стал уже эту радость искать. Пока не забрали наконец на фронт и его.

И очень хотелось Яшке сейчас показать, что и он не зеленый, не хуже других, тоже уже все испытал. И не страшно вовсе ему. И перед самой опасностью смерти, в глаза глядя ей, может о бабах, об интимном, сугубо lsfqjnl говорить, открыто и просто шутить как с равными равный -- даже с такими, как много поездивший и повидавший всего инженер, как штабной, да мало ли кто...

-- Развели!-- опять озорно подмигнув, сделав бесстыдно откровенно руками, закатив сладострастно глаза, нарочито встал он точно между станинами.-- Раски нулись ляжки у Машки, и..!-- Но не допел, как в том, видать, нуждалась его душа, должно, тем самым отгонявшая страх от себя и напускавшая недостающие ей взрослость, уверенность и глубинное, зрелое презрение к смерти.

Кавказец, помоложе который, постройней, с картинно писаным строгим лицом, непроницаемо, жестко взглянул на него, с отвращением пробормотал чтото по-своему, резко выпрямился, поднялся на миг во весь рост над кустами и снова присел, сурово уставясь угольно-черными бездонными глазами в молодого, но грязного уже и, видать, болтливого, и пустого солдата. И ждал с нетерпением, с каким-то внутренним превосходством над ним его же следующей, новой команды. Ждал, не приняв или просто не все поняв по-русски из Яшкиных прибауток, восторгов и откровений.

И напарник красавца, постарше, поплотней, пониже ростом грузин (наверное, грузины оба, судя по внешности, по гортанным резким звукам, по интонациям), тоже ждал. Ждал, как ни странно, и штабной указаний -- от мальчишки совсем, как от взрослого замкового, того, что первым нашелся крикнуть нужный приказ. Ждал... Все ждали: что еще прикажут артиллеристы?

И Яшка тотчас это все уловил. На мгновение его пронзило ощущение своей небывалой и неожиданной значимости. Еще живее распахнулся весь сразу, в се кунду будто взрослее, значительней стал. Довольный, удало, даже чуть с упоением закричал:

-- В корни сошки давай! В корни! В корни давай упирай! -- и сам первым стал направлять свою левую сошку под корень небольшого шиповника, с еще довольно свежей листвой и ярко горевшими гроздьями ягод, посеченных, оборванных, правда, но неожиданно, как-то поразительно неправдоподобно здесь, сейчас пылавших своим живым, вечным, мирным огнем. А ягоды терна рядом синели и, дозревая, тоже наливались уже бархатистой неровной густой чернотой.

Штабной опять рванулся Пацану на подмогу, к левой станине. А оба грузина опять за свою.

А Голоколосский, по своей же команде кинувшийся, как и положено было ему, замковому, к замку, тоже, как и Пацан, моментально нашел гнездо и чеку, сообразил что к чему, отстопорил ствол от станин. Ему, инженеру, как говорится, и карты в руки. И тотчас же все внимание свое переключил на замок, на затвор. Для начала дернул за рукоятку, точно такую же, как и у нашей. Но не сбоку, а сверху. Оказалось, и тут без проблем: клин сразу пошел. Но не вниз, как у нашей, а в сторону, вправо. Патронник открылся. Можно вгонять и снаряд.

-- Бронебойным!-- уже по инерции, первым опять, чуточку даже входя в роль командира, отдал команду инженер.

Но не услышал в ответ -- "есть бронебойным". Покосился назад.

Подносчик снарядов со штабным и кавказцами все еще был занят тем, что прежде с "сорокапяткой" делали убитые вчера направляющие: расстопоривал, разводил и упирал станины в корни кустов.

Инженер задержался на мгновение. "Пусть, пусть,-- подумал,-- закончит сперва со своим. Потом подаст и снаряд.-- Но тут же сообразил:-- А зачем, собственно, ждать? Что, не могу я разве и сам?-- И бросился к ящикам. И вдруг мелькнуло в мозгу:-- А если их нет, снарядов-то? Пусто вдруг в ящиках. Ведь в них еще никто не заглядывал. Или, может, опять, как и у нашей "сорокапятки", одни только фугаски? Чем тогда танки встречать? Нет даже гранат. И бутылок нет с зажигательной смесью. Ни одной. Да ведь... Да если сейчас двинут танки на нас, они же враз раздавят всех, словно клопов. Даже окопа глубокого нет, чтобы укрыться". И, думая так, рванувшись к ближайшему ящику, в нетерпении вскинул крышку. И вздохнул облегченно. Как заново народился. Рядком, в густой масляной смазке, покоились в гнездах не меньше десятка снарядов -- ту порылых и с заостренными как жало концами, без взрывателей, без opednup`mhrek|m{u колпачков. Хоть и не видел прежде их никогда, сразу решил, это они, бронебойные. Словно не веря глазам, тронул крайний, ближайший к нему... Обтер о штаны замасленный палец. Метнул взгляд на второй, дальний ящик. Рванулся к нему. И у него откинул крышку. Этот был полон: без гнезд, вперемешку лежали и бронебойные, и фугаски, и еще какие-то, наверное, осколочные. Без масла, обтертые. Кто-то их уже подготовил. Голоколосский под хватил бронебойный и обратно К замку. Вогнал торопливо, с лязгом в камору. Обернулся к подносчику:

-- Снаряды!-- крикнул.-- Скорее! Все, все от смазки давай очищай!

Освободившийся от станин, рукавом обтиравший запаренный лоб, настырный, шалый, неслух всегда, Пацан вдруг сейчас подчинился охотно. Даже кинул игри во руку к виску:

-- Есть! Будет сделано!-- И, позвав за собой обоих грузин, легко бросился к ящикам.

Занимался своим все это время и Ваня Изюмов. Сперва подивился, заняв свое место левее замка, что на орудии не один, а два кронштейна и на каждом прицел. Один, как и наш, горизонтальный, глядел в щитовое окно (Ваня тотчас расшторил его), а другой, вертикальный, торчал выше щита и смотрел над ним, через него.

"Вот это да!-- оцепенел, не поверил сперва.-- Я вчера единственного едва не лишился, а тут целых два! Зачем? Для чего?"

Но раздумывать времени не было. И бесполезно. Ломай он хоть год свою голову, не догадался бы все равно: и слыхом не слыхивал о панораме, о бусоли, о стрельбе с закрытых позиций. Продолжая недоуменно коситься на тот, что кверху торчал, над щитом, склонился к тому, который, как и на их разбитой вчера "сорокапятке", глядел в оконце щита. И опять подивился. Такой же вроде, как наш, да не совсем: окуляр резиновый, мягкий, фигурный, видно, чтобы при выстреле, при отдаче не бил в глазницу и плотнее ее облегал. И только приложился глазницей к нему, заглянул в прицел, так все точно, как догадался, и оказалось. Увидел то же, что видел всегда и в своем: те же две жирные черные линии крест-накрест и по ним небольшие штришочки -- деления. Только само перекрестие в центре -- сам крест -- был не черным, а красным и стекла не желтоватые, как у нашего прицела, а льдисто-холодные, чистые, даже будто чуть-чуть с морским, синеватым, как в их Черном море, или с голубым небесным отливом. И увеличивали вроде бы больше. А в остальном все, как в нашем прицеле, даже маховички посередке и с разных боков.

А вот штурвалы ствола у нашей сидели иначе: тот, что работал на подъем ствола, заметно выше сидел, чем тот, что работал на поворот. А на этой, чужой на одном уровне были оба штурвала, и еще разбирайся, какой для чего? Может, когда набьешь руку, привыкнешь -- оно и удобней. А пока одна только путаница. Даже и хорошо, что еще не успел наловчиться, привыкнуть как сле дует к своим, не выработалось еще слепого автоматизма, рефлекса. Переучиваться сейчас было б трудней. И завертел, завертел, проверяя их и себя, заработал чужими штурвалами. И хотя по уставу Ваня был сейчас старшим здесь, за командира орудия, и, казалось, в первую очередь должен был команды отдавать, распоряжаться расчетом, орудием, он с этой секунды обо всем другом позабыл и занят был только одним: прицелом и штурвалами. Ибо хорошо понимал, всем нутром своим ощущал, что кто бы там, пусть самый обученный, хоть семи пядей во лбу командир, самые толковые команды ни отдавал, а стрелять-то будет он. Он будет выцеливать танки. Он! Только он! От него, наводчика... От него одного будет зависеть, мы их или они нас... Кто кого!