Страница 40 из 46
Другой причиной внутренней вражды являлось отсутствие профессионализма у служащих практически всех структур советского общества. "Вся пыль земная, весь мусор, весь хлам, мчавшийся в хвосте кометы Ленина", стал оседать в разных уровнях структур советского государства. (Пришвин). "Летают над городом аэропланы. В аэропланах - большевики. Большевики пишут записки и бросают вниз. В записках: помогите, не знаем, что делать. Дайте совет". Рутинная служба становилась борьбой политической: невыполнение указания верхов могло рассматриваться просто как следствие некомпетентности исполнителя, либо ... как происки "врагов народа".
Советский писатель Б. Лавренёв в 1926 году назвал литературных критиков садистами, стоящими с розгами над современным писателем, "тушинскими ворами в роли блюстителей литературной идеологии, популярно, не жалея пота, объясняющими сущность марксизма; все эти Вардины, Досекины, Блюменфельды, Тейманы, бесчисленные Хлестаковы и самозванцы, хватающиеся за цензорский карандаш".[37]. "И всё было страшно, как в младенческом сне. Nel mezzo dеl`cammin di nostra vita - на середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями. То были старцы с жилистыми шеями и маленькими гусиными головами, недостойными носить бремя лет. Первый и единственный раз в жизни я понадобился литературе, и она меня мяла, лапала и тискала, и все было страшно, как в младенческом сне. Было два брата Шенье -- презренный младший весь принадлежит литературе, казненный старший сам её казнил". (Мандельштам. "Четвёртая проза". 1929).
Бесконечное качание утомительно. В конце концов качания улеглись с наступлением диктатуры Сталина. Но поток сознания обладает инерцией. Затухая, он долгое время втягивает людей в свое русло. Об этом Волошин написал:
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом
Иль жертвой палача.
Идеи русской революции были гораздо более радикальными в сравнении с идеями французской. Тем не менее, согласно историку Майеру, издавшего в 2000-ом году книгу "Насилие и террор французской и русской революций" [20], террор французской революции был более жестоким в сравнении с русской.
III-3. Мировой пожар
Диктатуры Сталина, Гитлера и Муссолини имели общие корни, в чем даже как-то признался Гитлер. Революционные перевороты в России в 1917 и Германии в 1918 годах были вызваны распространением марксизма. Итальянский фашизм, бесспорно, был первой правой диктатурой, овладевшей целой европейской страной, и последующие аналогичные движения поэтому видели в муссолиниевском режиме для себя общий архетип. Только следом за итальянским фашизмом, в тридцатые годы, фашистские движения появились в Англии, Литве, Эстонии, Латвии, Польше, Венгрии, Румынии, Болгарии, Греции, Югославии, Испании, Португалии, Норвегии, даже в Южной Америке и, разумеется, в Германии. Именно итальянский фашизм создал у многих либеральных европейских лидеров убеждение, будто эта власть проводит любопытные социальные реформы, способные составить умеренно революционную альтернативу коммунистической угрозе. Западные историки, по мнению Р. Brendon [14], классифицируют приход к власти Сталина, Муссолини и Гитлера как революции, причём демократические (в отличие от большевистского переворота). Поддержка Муссолини народом была столь велика, что в урны для голосования мужчины бросали деньги, а женщины - драгоценности. Гитлер быстро получил поддержку подавляющего большинства немецкого народа. Сталин же имел поддержку в основном среди молодого населения городов СССР. Революция Гитлера воспламенялась имперскими идеалами: "Тем, чем являлась Индия для Англии, будет Россия для нас" - провозгласил Гитлер в 1941 году. Для СССР идеалом будущего служила мировая революция, объединившая пролетариев в борьбе с буржуазией. В это искренне верили многие.
СССР был буквально окружен рвущимися к мировому господству диктатурами Запада и Востока. Мир сошел с ума: мания самозваного мессианства стала распространяться по миру как эпидемия. Сионизм, коммунизм, фашизм, мессианский дух даже столь малой Польши несли идею цивилизации всего мира, только каждые на свой манер. В целом, духом того времени было параноидальное стремление к диктатуре личностей и народов в их борьбе за предотвращение ... диктатур в любой их форме. "Вполне возможно, что в один прекрасный день я окажусь за столом рядом с каким-нибудь русским революционером или даже просто с одним из наших генералов, которые воюют исключительно из страха перед войной или еще для того, чтобы наказать народ, проповедующий идеалы, которые они сами считали единственно верными лет пятнадцать назад." (Пруст). В тех странах (Франция или Британия), где диктатуры не сформировались, отчетливo слышны были призывы к поискам диктаторов, способных навести порядок.
Русские интеллигенты прекрасно знали кровавые невырываемые страницы мировой книги революций. Но когда в русской истории эти страницы стали открываться, они почувствовали себя беззащитными и потерянными в непонимании происходящего. "Сегодня прочитала кое-что из Герцена. Боже мой, для того, что я задумала, то, что мы все пережили, надо обладать герценовской широтой, глубиной и свободой мысли и надо иметь точку зрения... У меня же её сейчас нет. Надо умудриться, надо разобраться в каше жизни - и до нас, и при нас, и видеть вперед, а у меня туман перед глазами... Одна эта европейская война чего стоит. Крах человеческих усилий: был пример жуткой бойни 14-18 годов, был образец революции 17 года. Ничто не предотвратило бойни еще более страшной, омерзительной и преступной. А мы говорили - пролетариат не допустит, начало мировой войны - начало мировой революции. Ею пока и не пахнет. Западный пролетариат работает на войну и воюет так, что диву даешься. Безумие и безумие творится в мире, и ничто от людей не зависит" (Берггольц, 20 мая 1941).В то время "развращённая голодом, ненавистью и отчаяньем" Европа представляла эпицентр духа мировых войн. (К. Малапарте. Шкура. 1949).
"Страшное время в Европе, в мире, отчаянное время, подлое время. Кричи - не кричи, никто не ответит, не отзовется, что-то покатилось и катится. Не теперь, но уже тогда было ясно, что эпоха не только грозная, но и безумная, что люди не только осуждены, но и обречены. Страшное, грозное время - двадцатые и тридцатые годы нашего века. ... В одном из перерывов будет война, когда погибнет каждый десятый". (рис. III-6). Такими видела надвигающиеся события находившаяся в то время во Франции Берберова, человек совершенно иной нравственной и политической ориентации, чем Берггольц. Таким был дух того времени.
За фюрера было готово сложить свои головы большинство немцев. Они проявляли им недовольство лишь во времена военных неудач. [17]. Сталин же находился в среде острой внутренней политической борьбы за власть различных группировок внутри партии [18,19]. Состояние войны, как никакое другое, требует единения всех внутренних сил общества. В хаосе процесса кристаллизации государственных структур СССР и неизбежной внутренней борьбы разных несговорчивых сил требуемое единство отсутствовало. В таких условиях никому нельзя было доверять. Даже столь важное для страны решение обороны Сталинграда держалось в глубочайшей тайне. Эта военная операция, кардинально изменившая ход Второй мировой войны, вошла в мировую историю как образец совершенной стратегии и совершенного исполнения. Посвященными в неё вплоть до её завершения были только три человека: Сталин, Жуков и Василевский [17]. Английские историки [17, 21], прекрасно осведомленные о предательствах в Красной Армии, о роли НКВД, о непрофессиональности командного состава, убеждены, что, не понимая духа русского народ, невозможно понять, как Сталину удалось за один год (с 41 по 42 г.г.) расформировать утратившую боеспособность, морально разложившуюся в политических интригах и политических чистках "спекулятивную армию Троцкого" (так определил её Пришвин), и создать новую, разгромившую Германию. Сделал он ставку на русских людей, защищавших Родину. "Или у вас нет чувств, или вы не знаете, что такое для русского человека Россия",- писал ранее А. Блок. Защита Брестской крепости вошла в список высочайших проявлений героизма мирового опыта. [17, 21]. Берггольц писала из блокадного Ленинграда матери на Каму: