Страница 66 из 68
Нет белой яхты и женщины в красном.
Задыхаясь от волнения, бежишь в сторону носовой части по коридору, освещенному ярко и скучно, сворачиваешь в другой коридор, поперечный, потом снова в продольный, увлекающий тебя на сей раз в сторону кормы, и останавливаешься у завет-ной двери. Она из того же пластика, что и любая другая 7Щсрь на судне. И переборка в том же узоре - мелкие цветочки, ром-бики, что-то скучное и рельефное, что-то грязно салатное. Бррр... Но ты нажимаешь на ручку, толкаешь дверь плечом и оказываешься в её каюте, скучно и ярко освещенной сильным электрическим светом и до тошноты пустой, необитаемой, потому что ее там нет. Где ж она? Заглядываешь чуть позже и к Каребе, где вся компания вольно располагается на диване, на табурете, на кровати, да и прямо на палубе. Здесь тесно и весело, и глазки Каребы снова спрятаны в мелкие морщинки, и серая бородка нехорошо, издевательски подмигивает тебе, то есть не подмигивает, а никак нс реагирует на тебя, а разве это не хуже, чем издевательское подмигивание?
Достаточно просто спокойно и молча войти и усесться здесь среди остальных, и пусть тот белобрысый, занявший твое место, подвигается. Ты снова среди своих, и сам являешься своим, но ты нс в состоянии поступить так, не можешь и даже не хочешь. Ее здесь нет.
Потом снова тьма, и ты на другой палубе, на шлюпочной, и в конце коридора распахнутая дверь, и видишь, как в неё вхо-дит краснолицый капитан. Массивная фигура чужестранца не кажется тебе чуждой, ты уже привык к ней, кажется, что ты знаешь и его, и его жену (она тоже здесь), сколько себя помнишь. Но тут ловишь себя на том, что тебе вообще свойственно всех новых людей сразу же принимать в мир собственного сердца, находить для них место среди старых знакомых, так что, можно сказать, новых знакомых и не бывает, потому что они сразу же становятся старыми.
- А, такой-то и такой-то (следует твое имя), заходите!
Хозяин видит тебя в распахнутых дверях своей каюты, к которым тебя приводят непослушные ноги, и ты заходишь. Кроме тебя там трос: Хозяин, краснолицый капитан и рыжая женщина с чудесными глазами. У неё тонкая загорелая шея, вздернутый нос. Такое впечатление, что за спиной у нее парашют, и ей предстоит прыжок, и волосы летят назад от воздушного потока, бьющего в открытую дверь самолета. Глаза у неё - зеркала, от-ражающие зеленую воду, освещенную изнутри золотыми лампа-ми. Эта женщина - смысл всего происходящего, царица всех вас, и только один с ней на равных, твой капитан, с любовью и печалью глядящий то на нее, то на тебя, и в его взгляде, обращенном на тебя, всё еще остаются и доброта, и любовь, пред-назначенные для нее.
-- Садитесь, вы пейте стаканчик.
Хозяин делает попытку привстать в шезлонге и придвинуться к столу, но краснолицый опережает его, и вот уже у тебя в ру-ках бокал, наполненный чем-то, и у Хозяина бокал, и у красно-лицего тоже, и рыжая женщина отпивает глоток из своего бокала, оставляя следы помады на стекле и плотоядно облизывая угол большого рта, и видно, что этой царице ничто человеческое не чуждо. Ты снова обретаешь способность понимать чужой язык, и участвуешь в разговоре (не высказываясь, слушая, или, точнее, полу слушая, ибо тебя гнетет и точит тревога), и можешь даже сейчас воспроизвести весь разговор, со всеми интонациями, паузами, всхлипываниями, улыбками...
Разговор приводится в дальнейшем. (В действительности точило ошибается: сей разговор не приводится ни в дальнейшем, ни в самом дальнейшем. Ни-ког-да!)
В действительности о многом не говорится, так что приходится строить догадки. Вот ситуация с потерпевшим крушение чужестранным (но не чуждым) пароходом. Таинственность и непонятность в том, что отказывают все более или менее су-щественные приборы, рация, и невозможно связаться ни с кем - ни с портом приписки, ни с любым другим пунктом мироздания. А время идет, возникают коллизии. Толковый словарь помогает уяснить смысл сего термина в теории, а практика наполняет его следующим содержанием: происходит разговор между Ю.И., краснолицым капитаном и его худощавой и рыжей женой, переметнувшейся от своего мужа к Ю.И. Ты, точило, все это время лежишь, пьяный на диване в каюте Ю.И. Когда, наконец, радиосвязь налаживается, а муть рассеивается и полувоенный корабль, серый и немного экзотичный, приближается к твоему судну и становится лагом к спасательному боту, который уже длительное время качается под бортом твоего судна (что известно), и когда приходит время решать - кто с кем и кто куда, ваш мастер целует женщину (у нее от волнения выступают пятна на худом веснушчатом лице, немыслимого цвета глаза наполняются бриллиантовыми слезами по десять - пятнадцать карат каждая) и, не оглядываясь, выходит из каюты. Тогда и те двое выходят из каюты, но направляются в противоположную сторону. Точило остается один. Он спит.
Уже сверху, с крыла капитанского мостика, Ю.И. видит сквозь слезы, как один за другим спасенные моряки спускаются по парадному трапу, переходят на спасательный бот (точнее сказать, на его оболочку) и, балансируя, добираются до другого парадного трапа, спущенного с полувоенного корабля, и один за другим поднимаются на него. Среди тех и худощавая женщина, и краснолицый капитан...
Будучи точилкой, чувствуешь: на твоем судне что-то проис-ходит. Пока спишь в каюте Ю.И., забыв обо всем, пароход оживает, и в твое сердце ударяет острый клинок несчастья, которое уже какое-то время летает над тобой, готовое к удару. Удар наносится, ты всё вспоминаешь и бежишь из чужой и пустой каюты по внутреннему трапу вниз, вниз и вниз, к желанной двери, распахиваешь ее и - Люды здесь нет!
Ты снова бежишь по пароходу, но его пустым коридорам, по палубе, уже начинающей содрогаться от работы главного су-дового двигателя, к выходу, и вот ты уже на открытой палубе, уже видишь голубую воду, алый спасательный бот, серый полувоенный корабль, а также моряков - и своих, и чуждых, и бородку Каребы, и вихор белобрысого, перебирающегося по крыше спасательного бота к кораблю, вообще всех-всех, и того седоватого мальчика с мудрым и красивым лицом восточного гостя, но нс видишь Люды.
Но вот и она. Расталкивая моряков, своих моряков, Люда пробирается по палубе судна, своего судна, к парадному трапу. Она в красном платье, и сквозь полупрозрачную ткань просвечивают ноги. Лицо излучает счастье, глаза отражают два солнца. Сбегает по трапу, на полпути оглядываясь, ты встречаешься с ней взглядом, и взгляд ее чуждый, безразличный и светится счастьем.
- Ну, что же вы смотрите...
Знаешь, чей это голос, и знаешь, чего он хочет от тебя. Па нижней площадке трапа уже ждет Люду тог мудрый юноша. В его глазах также два солнца и во всей фигуре, молодой, гиб- кой и какой-то чуждой, ожидание счастья.
- Ну, кто-нибудь!
Никто, кроме тебя, нс слышит этого понукающего окрика. Бросаешься вперед, толкаешься, сшибаясь с враждебно неподвижными телами моряков, скатываешься по громыхающему, позвякивающему и раскачивающемуся трапу, теперь такому враждебно зыбкому, и крепко, железной хваткой, захватываешь руку девушки и с нечеловеческой силой тянешь назад, на судно по парадному трапу ничего не понимающую, оцепеневшую Люду.
- Ну, молодец. Правильно.
Эго говорится тебе чуть позже (но кем же, кем?) и еще поз-же, когда входишь в каюту Каребы и они все сидят, как сидели тысячу веков назад, но уже без белобрысого, и ты выдавливаешь из себя:
- Налейте, ребята, стаканчик!
Кто-то произносит:
- Ладно, мы тебе нальем, хрен с тобой!
Кареба смотрит на тебя своими темными треугольничками, за которыми чуждая тьма вечности. И действительно, наливают. Ты подносишь стакан к губам, но тут - спазм. Страшный, смертельный спазм...
"Сл уженье муз чего-то там нс терпит..." Не зря такой-то и такой-то пишет эти слова. Анализируешь пушкинскую форму-лу "Служенье муз не терпит суеты" и понимаешь ее в том смысле, что сами музы, служа, не должны суетиться. Доходит смысл поэтического постулата: ведь музы служат, а не музам служат. В жизни, возможно, всё происходит совсем иначе, при других обстоятельствах, но фантазия, творчество - это, слава Богу, не жизнь, и рассказываешь только так, как оно случается в вы-мысле.