Страница 59 из 68
На следующий день, после ужина (значит, на следующий вечер) ты с дедом, бледным от волнения, отправляешься на поиски останков.
Не менее километра идете мимо пароходов, стоящих у при- чала вплотную один за другим, пробираетесь по узким проходам между ящиками и штабелями мешков, пропускаете составы не- привычно маленьких платформ, шарахаетесь при звуке пронзи- тельного звонка, то и дело раздающегося высоко над головой и означающего, что по рельсам, уложенным вдоль всего причала, движется тот или иной портовый кран. В конце причала в горловине, соединяющей порт с морем, как раз напротив эле-ватора, того самого, что с рейда кажется спичечным коробком, поставленным на бок среди буроватых холмиков, видишь не- большой пляж, огражденный со стороны моря ржавой и кое-где
продранной железной сеткой, прикрученной к косо воткнутым в дно и также покрытым ржавчиной сваям. У берега совсем мел-ко, в желтоватой и от этого оттенка еще более прозрачной, чем у просто бесцветной, воде виднеются стаи рыбок, скользящих над плоским каменистым дном. Вода похожа на расплавленное стекло, то есть не на действительно расплавленное, а на то, как оно является воображению человека, не имеющего в своей жизни случая побывать на стекольном предприятии.
- Вот и объявление, - с придыханием от волнения произносит дед, кивая (показывая подбородком) на деревянный столб с довольно большим фанерным щитом, на котором черными буквами на колониальном написано: "Осторожно! Купаться опасно! Свирепая морская рыба!", а в нижней части щита - надпись местной вязыо, содержащая, по-видимому, то же предупреждение. И сам столб, и щит покрашены белой краской, кое-где облупившейся. Столб не очень новый, но и не очень старый. Несколько дальше еще два столба, один за другим, с аналогичными объявлениями, предостерегающими любителей по-плавать, где не следует.
Ну, конечно же, именно этот пляж имеет в виду Игорь Владимирович, когда наш пароход совсем недавно, сутки не прошло-, а кажется, уже давным-давно, чуть ли не в начале жизни, ночью движется вдоль причала к месту швартовки.
-- Теперь надо искать...
Это говорит дед, и вы неторопливо - а, чего там, лениво! - направляетесь в конец мола, внимательно осматривая окаменевшую от африканского зноя землю, заваленную кое-где гравием и кое-где пе-рерытую. Унылая замусоренная окраина большого порта где-то на задворках мира. В стороне, по другую сторону одноколейно- го железнодорожного пути с двумя печально стоящими дырявы- ми товарными вагонами с раздвинутыми настежь дверьми и ока-меневшими останками цемента, за изгородью из колючей проволоки дымится свалка. Откуда-то оттуда тянет тошнотворным запахом тлеющих отбросов. Нет, вы не обращаете сейчас внимания на вонь, то есть, внимание вы, конечно, обращаете, да значения не придаете, и продолжаете обследование в каком-то ином, случайном направлении. Возле легких металлических ворог, ведущих за ограждение на свалку, -- будочка сторожа. На просвет видно -- будочка пуста.
Осматривая землю, доходите до конца мола. На каменной стене маяка (маяка в кавычках, ибо маяк-то он маяк, да выглядит не по маяковски), обращенной к морю, видите латунную табличку с выгравированными на твоем языке словами, что, мол, здесь тогда-то и тогда-то трагически погибает моряк такой-то с теплохода такого-то. Ну что ж, экипаж такого-то теплохода, прежде чем покинуть этот порт стара-ется хоть и скромно, но все-таки увековечить память своего так страшно погибшего товарища.
Стоите в молчании возле скромного памятника, и в каждом (и в тебе и в деде) идет работа мысли, чувств и воображения, не высказанные, так и оставшиеся для всех прочих, да и друг для друга сокровенной тайной. Эта сокровенная тайна есть истинная дань памяти всему, что такой памяти достойно. Это тайная память каждого отдельного человека, сливающаяся в обще- человеческую тайную память, пополняет постоянно общую память Духа, непостижимого живыми.
Проводишь ладонью, чуть прикасаясь, по гладкой латунной табличке, затем по шер-шавому камню стены. Теперь можешь с полным правом заявить: да, здесь действительно погиб моряк такой-то, и ты действительно вкладываешь персты...
Перед вами гладкая, как в пруду, вода залива, отсеченная от моря белой полосой бурунов. За ними -- глубина. Где-то там, видимо, всё тогда и происходит. Открытое море сливается с мутным небом, каким-то чудесным образом перетекает в него, точно море и небо - единая плоскость, загнутая где-то вдали, у горизонта. Солнце уже давно за капитальными постройками порта времен колониального владычества, и жара, не связанная непосредственно с солнечными лучами, угнетает, кажется зловещей. В воображении жара соединяется со свирепой рыбой, сожжен-ной где-то неподалеку. Но вот где именно?
Возвращаясь через пустырь, продолжаете выискивать глазами останки, но, увы, вам не везет. На следующий день в это же время суток (вечер) ты снова доходишь до маяка, надеясь все-таки увидеть таинственные останки, хотя после вчерашней неудачи вера в их наличие сильно колеблется.
На сей раз ты в одиночестве. Неподалеку от берега покачивается пустая лодка. Сквозь прозрачную воду (расплавленное стекло), под ее днищем видно каменистое дно, поросшее мохнатыми водорослями. Хозяева лодки, двое туземцев, ловят рыбу с берега, расположившись вблизи маяка. Уверен, местные жители знают о свирепой морской рыбе и о месте ее сожжения. Подходишь в то время, когда старик в белой длинной юбке как раз принимается выбирать из воды сеть. Вот он заканчивает эту несложную операцию и волочит сеть по камням к цоколю маяка. Здесь, с трудом (возрастное) поднявшись на носки, он накидывает край на торчащий из стены железный крюк -- уж нс для этого
ли он и вбивается в свое время в камень? -- и, как музыкант, перебирая ^чинными чуткими пальцами ячейки сети, точно послушливые струны неведомого музыкального инструмента, выпрастывает застрявших рыбок, а иногда, потеряв терпение и осердясь, как бы следуя изменению ритма исполняемого про-изведения, дергает их за скользкие хвосты. Сеть очищается очень быстро, несмотря на досадные синкопы, и старик, присев на корточки, ловко поднимает одного за другим окуньков, уже успевших вываляться в каменной пыли, точно в сухарях, и бросает в плетенную из соломы сумку.
Даже странно, как знакома тебе сия сумка. Уж нс переговариваются ли народы за вашими спинами, делясь опытом в плете-нии сумок, да и вообще в производстве народных поделок...
Второй туземец, молодой красавец с тончайшей работы на- сечками на темно-коричневом лице, обозначающими, видимо, принадлежность к одному из многочисленных племен, населяющих этот край, в полотняных брюках и белой рубахе с широкими и короткими выше локтя рукавами, шагает к сумке, достает одну из рыбешек и снова возвращается на свое место у воды, где распластывает рыбку на плоском камне, вспарывает перочинным ножиком брюхо, потрошит, режет на кусочки и, наживив крючки, штук пять или шесть или больше, зашвыривает леску в сторону одинокой лодки и, резко подергивая, начинает подводить крючки с наживкой к берегу.
Извинившись, спрашиваешь у молодого человека на коло-ниальном, нельзя ли увидеть свирепую морскую рыбу (вайлд си фиш), умершую где-то здесь (жест рукой) в прошлом году, де-вять месяцев назад. Молодой человек внимательно слушает. Понимает или нет? Да, понимает! Он протягивает изящную руку в сторону товарных вагонов и произносит:
- Это там.
Снова, как и вчера, бродишь по буграм и кочкам, выискивая останки, кстати сказать, вовсе не подозревая, что в это вре-мя на пароходе спохватываются (человек исчезает, никого не предупреждая), и там против тебя накапливается заряд возмущения, сгущается облако недоверия: уходит один и неизвестно, что где-то там делает! Скандал и крики после возвращения опускаются. Возможно, в процессе повествования еще всплывут. Впрочем, зачем?
А может быть, их вовсе нет, этих останков? И сама дикая морская рыба не существует?
Наступает день, когда, наконец, ни одного трактора, или грузовика, или контейнера не остается на палубе, все пять трюмов... (Многоточие вместо глагола, который опускается).