Страница 45 из 68
Впереди от скопления каких-то предметов поверхность океана кажется пораженной ржавчиной. Различаешь яичную скорлупу, обломки телевизора, покореженный сервант, черепки посуды и прочие обломки скарба и утвари.
Тебе не надо вспоминать, откуда все это здесь взялось.
Ты это всё помнишь, как помнишь вообще все, что было, есть и будет.
И ты плывешь, плывешь, плывешь, то опуская голову вниз, то поднимая ее из воды, чтобы набрать воздух.
Часть III
БЛИЗНЕЦ
Два мира сеть у человека. Один, который нас творил, Другой, который мы от века Творим по мере наших сил.
Н. Заболоцкий
День душный, ветреный. Эти качества дня проявляются почти одновременно (мгновенно сменяя друг друга), и поэтому созда-ётся впечатление, что трепещет вся природа, а не только густая зелень старых лип, скрывающая под собой - и за собой - розовые дорожки бульвара с полу высохшими лужицами, этими черными следами ночного и отчасти утреннего дождя. Тропическая духота в лучах полуденного солнца, и тут же, словно на об-ратной стороне листа, арктико-антарктический холод. Углубляешься в воспоминания, стараясь нащупать и ухватить мысль, внезапно вспыхивающую (и тут же необратимо исчезающую) после слов спутницы с взволнованно-напряженным и поэтому как бы вырезанным из кости лицом, подбегающей неожиданно, из-за спины, и произносящей (чтобы что-то сказать), что она, кажется, не опаздывает, и - отравляетесь.
Что же именно заставляет углубиться в воспоминания? А вот что.
Здесь же (имеется в виду отрезок бульвара такого-то) воз-никает в поле зрения долговязая (долговязая ли?) фигура прохожего в теплом пиджаке, замызганных башмаках и в брюках с намокшими внизу штанинами. Все бы ничего -- прохожий и прохожий, но в том-то и дело: лицо у него оказывается знакомым - худое, носатое, чернявое. Из детства откуда-то лицо, из тех святых незабвенных душевных глубин, что никогда не лгут и всегда бесстрашны. И вот эти святые глубины бушуют и кричат: вспомнил!
Персона неприятна, и надо понять - почему.
Больше того. Персона даже кивает, и чернявый профиль превращается в круглый фас, и долговязость обращается в полную низкорослость, и вся фигура, неприятно расплывшаяся, как бы заявляет: я более чем то, что ты видишь. Поеживаясь и обмякая, то есть, чувствуя себя неуютно, потерянно, ты словно бы паришь над тротуаром. Крепкая рука спутницы удерживает невесомое тело, не давая взлететь, уплыть в сторону. Предстоит миновать довольно скучный промежуток пути. Вот невзрачный низкорослый дом с унылой подворотней и еще более унылым внутренним двором, от одного лишь косого взгляда на который, поднимается в душе скука безнадежным, прозрачным облаком, всегда во всех живущая - только и ждущая своего часа, чтобы завладеть несчастным. А может быть счастливым?
Отрешившись от действительности, начинаешь отыскивать главное в своем замысле. Речь идет не только о каком-то конкретном перемещении в пространстве, а о понятии в более широком, метафи-зическом смысле. Потому-то слово и пишется с большой буквы - Путешествие.
Почему именно сейчас взбунтовались душевные глубины? Откуда, из каких краев является беспокойство, как произрастает в душе и охватывает всё существо, так что вдруг отчетливо понимаешь - а ведь беспокойство всегда живет здесь, в душе, но молчит, его не чувствуешь, и сейчас, вот только что, вздрогнув, - даёт о себе знать?
Оказывается: все или почти все случайные впечатления от окружающей действительности, привлекающие к себе внимание, отвоевывая тебя на мгновение из мира воспоминаний, безошибочно и сильно работают на прозрение.
Такое впечатление, льющее воду на мельницу неосознанного желания вспомнить, понять, вызывают сверкания бриллиантов в серьгах и кольцах нарядной дамы с худым лицом, восточными глазами, зорко наблюдающей за послушным мальчиком, сидящим за столиком в буфете нижнего вестибюля и пьющим напиток "Тархун" из граненой трехсот тридцати граммовой бутылочки с салатной наклейкой, к которому вы подсаживаетесь в ожидании начала.
Пытаешься отыскать главное. Должно же быть это главное! И оно есть - от Провидения, от Бога, как угодно можно назвать, если, разумеется, волнует не суть движущей силы в сторону понимания главного, а результат.
Затем вы располагаетесь в креслах в той части концертного зала, где установлена громоздкая кинокамера на чудовищном штативе и змеятся черные электрические кабели. В этой зараженной зоне зрители не водятся, кроме вас и нескольких киношников. Скука уже во вспоминаемом вестибюле, поблескивающем светлым мрамором, и та вечная скука, чуть встревоженная скучным отрезком пути мимо унылой подворотни с двориком, продолжается и в дальнейшем (концерт начинается своевременно), и автор этой скуки, уже перешедшей из топографической в музыкальную, с толстым затылком и красными ушами беспокоится в своем кресле впереди и наискосок, обреченно понимая: творческая жизнь не складывается вовсе не потому, что ты отдаешься в услужение кому-то... Нет, вовсе не поэтому, ибо теперь ты сам - составная часть чьей-то там плоти, требующей услужения, так что, по существу, служишь самому себе, а по той причине ничего не по-лучается, что просто-напросто дар Божий отсутствует. Мог бы быть, да нет. Негде этому дару поселиться: душа маленькая и за-хламленная. И незрелая. И уже никогда не созреет - вот, в чем весь ужас.
Впрочем, ничего этого он не осознает, а испытывает лишь физическую неуютность, потливость, покраснение шеи и глухую злобу, тем более безвыходную, что не на кого вроде бы злиться - твоё сочинение исполняется, и слушается, и оплачивается...
Первые такты в счет не идут. Более того - все номера первого отделения отметаются, как не вызывающие в душе (и в душах) вспышки. Лишь единожды собственная душонка автора скуки, совсем для него неожиданно, даже как бы вопреки творческому замыслу - тут, разумеется, для пользы дела слово "замы-сел" заменяется словом "задача" - воссоздает в звуках, "незамысловатых" и пронзительных, тему, ради которой, может быть, и на свет-то Божий он явился.
Вот эта тема: "...мы, как те маленькие собачки..." По виду - заморские, иностранные рядом с коричневыми лохматыми дворнягами, белыми собаками с закрученными или полу закрученными хвостами и мутно-черными собаками и другими подобными - пестрыми и рыжими в репьях, с ввалившимися боками и с языками, повисшими мокрыми стельками, а в действительности-то - самые что ни на есть нашенские, маленькие такие собачонки с выпученными глазами. Дрожащие кукольные олени или лошадки на тоненьких ножках.
"...мы, как те маленькие собачки..." Пронзительная в своей простоте, в своем несвойственном консерватории плебействе, фраза эта...
В основе метафизического понятия "та маленькая собачка" лежит, как это и бывает с простейшими элементами, в силу художественных законов превращающимися в Образ, вполне кон-кретный прообраз (или прототип) маленькой собачки, которую хозяин определяет, кажется, как карликового пинчера. И из хозяйских уст, не вполне отчетливо произносящих некоторые звуки, название породы кобелька слышится как почетное звание, причем не благоприобретенное, а наследственное, столбовое, как, скажем, граф, князь, а то и принц. Пинчер! Название все- таки заграничное, а уж заграничное, хочешь, не хочешь, - это свойство не наживное, а Богом данное. Хозяин собачки (вспоминаешь его, это ясно, из-за поразительного внешнего сходства с автором скуки) это понимает, а если даже и не понимает, то уж наверняка чувствует нутром.