Страница 14 из 68
Заместитель редактора, упитанная, очень упитанная женщина с болезненно здоровым аппетитом, говорит:
- Вы должны помнить, как это говорилось в "Алисе в стране чудес". Помните, Графиня спрашивает: "А какая в этом идея?" А?
"Ничего я не должен! - думал он. - Какая там Алиса! Ты-то чего, толстуха, трогаешь Алису! Алиса моя. Алиса - моя философия и любовь! А ты - сочиняй своему начальству эпопею да помалкивай!"
Ни один сюжет не был придуман им самостоятельно. Он слышал о том или ином происшествии, и это происшествие са-мо находило себе место действия, обличье, погоду, время суток и так далее из его реальных наблюдений. Все элементы в отдель-ности были реальны, но, сложенные вместе, представляли несу-светную чепуху, ахинею. (Так, во всяком случае, отдельным приличным гражданам представилось бы.) Да чего там далеко ходить - взять хотя бы сюжет с лилипутами.
Выше или ниже (ненужное зачеркнуть) уже упоминались фурункулы...
Так вот, он, этакий морячок с пассажирского парохода кое - как присел на краешек стула в ожидании рюмки марочного массандровского портвейна. Взять бы что-нибудь подешевле, да ничего в роскошном кафе не было, кроме марочных массандровских вин да коньяка, а уж он-то совсем не по средствам бедному моряку, замученному болячками.
Террасу только что застеклили. Раньше была открытая, продуваемая слабым морским ветерком, теперь же от духоты нечем дышать. Поэтому - то и официантки все сонные, какие-то замусоленные, что ли, в коротких словно бы замызганных юбчонках.
"Моя" официантка была бледная, с подпухшим личиком, однако, черт подери, излучала нечто такое, что в моем сознании все стало путаться...
А ведь отчего так случилось? Оттого, что она не сразу взгляд отвела, а задержала, и ей показалось, что я беспрепятственно проник в ее сознание и расположился в нем. Потом она, разумеется, взгляд отвела, но непроизвольно облизнулась и потом на меня поглядывала из жаркого сумрака, так что я видел ее взгляды сквозь пот, заливающий мои глаза.
Портвейн так чудесно проехался по внутренностям, омыл их, что я проклял нашего судового доктора. Зачем не велел алкоголь употреблять? Чтобы скорее зажило? Дурачок он, доктор. Так и так пройдет. Я вторую рюмку попросил, третью. Уже и деньги кончились, да тут лилипутик стакан коньяка мне по-ставил и все ждал, пока я выпью. Его я ой как понимал, иногда сам готов поставить первому встречному - только бы вы-сказаться...
А вот лилипутик ой как ждал помощи, да не знал, как к де-лу приступить. Пока я наслаждался коньяком, он поведал, что он - человек более или менее обеспеченный и, будучи членом профсоюза работников искусств, рад бы от всей души предъявить свое удостоверение, да вот (лилипутик понизил голос) - "один человек" отобрал ксиву и не отдает!
- И в ведомости на зарплату сам расписывается, - прошептал лилипутик и добавил: - Подписи подделывает!
- Это неправда! - твердо сказал морячок (то есть я), лицом выразив благородное возмущение.
Навалившись накрахмаленной грудкой на липкую небесной голубизны столешницу, чтобы быть ко мне поближе, лилипутик горячо проговорил:
- Пейте, пейте! Один человек может вернуться.
Едва он успел отшатнуться от меня, как за его стулом...
Короче говоря, возле нашего столика появился тот деятель, которого лилипутик называл с опаской "один человек". Ухватив малыша своими волосатыми пальцами за пергаментное ушко, деятель сдернул его со стула. Раздался писк.
Посетитель, сидя возле окна и положив ногу на ногу, читал газету. Полотняная штора вздувалась, наваливалась на плечо, точно намеревалась согнать с места. Он же газету принялся вы-ворачивать наизнанку, а та не желала повиноваться и даже прилипла к вздувшейся шторе. Уже одно это могло вызывать у посетителя вполне объяснимое раздражение. А тут еще неожиданно раздавшийся несусветный визг.
- Нельзя ли потише, - строго сказал посетитель, глядя поверх очков.
- А он чего! - крикнул лилипутик, но осекся, покосившись на "одного человека".
А болячки не болели. Наоборот! И официантка уже подходила и жарким плечиком к плечу приваливалась, и пароход, не- слышно погудев - только пар из трубы вылетел, - попятился, мелькнул в зелени и уехал за штору. Ушел, меня оставив с болячками и пьяного с лилипутиком и "одним человеком", который вывел всех нас из кафе через черный ход по темным переходам в светлый холл, на широкую лестницу в зеркалах и коврах и ввел в ресторанный зал с пальмами в кадушках. Но лилипутик наш нарядный, старичок сердитенький, с мордочкой, излучающей что-то особое, элитарное, был заброшен в гостиничный номер - а шли мы в ресторан из буфета через гостиницу - и заперт там с остальными лилипутами и лилипутками. Там они печально сидели на нарах в два этажа, и запомнил я махонькие ножки в носочках с красной каемкой, свисающие сверху, и из темноты белое личико светилось, и глазки лилипутские блестели не то восторгом, не то горем несусветным.
Так я рассказывал по порядку, а тут перескакиваю через какое-то время и даже не знаю - действительно я этот кусок времени прожил, или он мне только пригрезился.
Ладно...
- Ну, ученик! (Улыбка, и палец - перед моим носом).
- ???
- Удивляешься?
- А чего?
- Он еще спрашивает - чего!
Прямо передо мной - мокрое круглое личико в мелких вмятинках и трещинках, зали-тых потом, точно резиновый мячик, только что вытащенный из воды. И чуть позже, уже усевшись, а потом и растянувшись на нижней полке, вертикально:
- Ну и козу отмочил, ученик!
Только нас двое в душном и темном твиндеке, в носовой части парохода на двух застеленных койках - с матрасами, оде-ялами и подушками, такими тонкими, точно из них дух вышел. Остальные пятьдесят спальных мест, пятьдесят железных се-ток - пустые, необитаемые. А ведь давно ли все пятьдесят за-няты были практикантами из мореходки, парнями получше нас!
Итак, я снова на своем пароходе.
Пока я довольно удачно залечивал свои болячки, пароход мой успел побывать в родном порту, выбросить практикан-тов и новых пассажиров взять в очередной рейс. Ну и пока пароход все эти операции производил, у меня жизнь тоже на месте не стояла.
Вспоминаю.
Утром мы с "моей" официанткой несколько раз делали то, что и ночью делали, и теперь "эти" (думаю, понятно, что имеется в виду) у меня ни капельки не болели, лишь слегка поднывали. А ведь тогда долго-долго телефон звонил, мне-то казалось, что это во сне, а подружка через меня перелезла, сосочком своим упругим по носу смазав, и оборвала бесконечный трезвон.
- Да, спит еще. Вставать? Нет, еще не собираемся, а что? Так, поняла. О'кей! Лады! Что? Ну, нет, он хорошенький! Ой, какой сладенький! Так бы съела его! Что? Хорошо, скажу, как проснется.
Сквозь сон все это я слышал.
- Этот человек (она его по имени-отчеству назвала) уез-жает, и вся ихняя шайка-лейка смывается.
- Ну?..
- Да ты не волнуйся, он обещал заглянуть, попрощаться, если успеет.
Я знал, что последует. И это последовало. Она придавила меня, всем легким тельцем навалившись, так что ногами, грудью, щекой, пахом ощутил я все ее мягкости, твердости, углы и впадины...
- Это его ведущий их надоумил - ну, тот маленький, что тебе на веранде коньяк покупал.
Помолчала, чуть двинулась на мне - а в местах соприкос-новения нашего горячая водичка уже завелась - и тихонечко воскликнула:
- Ведущий-то, а? Смотри-ка, целый стакан коньяка! Вот это -- мужчина!
Никто не пришел прощаться, да и не собирался!
Проснулся часа в два дня, мутит, голову ломит, одеяло в пододеяльнике сбилось в комок, в номере хотя и темноватом, но просторном - никого! Кроме, разумеется, меня. Понять можно, подружка в кафе отправилась, на работу. Но как все на-чалось, откуда малыш взялся? Да и вообще, почему гостиница, почему официантка - ах, хороша подружка, и горячая, и неж-ная, что шелковая! - и почему "один человек"? Малыш в моей памяти своим странным голоском тихо произнес: "Один чело-век".