Страница 11 из 68
Первое время князь еще на что-то рассчитывал, ходил гордый, со мной обращался снисходительно, обрывал мои шутки при Наташе и сам шутил очень редко. По все же шутил, был, так сказать, строг, но справедлив. (Всю эту чепуховину повторять, возрождать из пепла бессмысленно.) По утрам князь стирал свою нейлоновую рубашку и вечером надевал, когда мы шли к столовой дома отдыха на свидание с Наташей. В темноте наши обгоревшие лица казались коричневыми, а нс красными, как в действительности, и если прибавить к этому белоснежный воротник княжеской сорочки, то можно представить, как князь был хорош.
- Князь, ты прекрасен как бог!
- Серьезно, старик, ничего?
Он на полкорпуса выдвигался вперед, чтобы лучше можно было его рассмотреть. В сумраке, на безлюдной аллее, когда князя не с кем было сопоставить, и не так бросался в глаза его небольшой рост, он выглядел прекрасно, стройным и элегантным. Не нужно было кривить душой, чтобы сказать:
- Князь, ты практически неотразим!
- Старик, заткнись!
И князь на полкорпуса отставал, чтобы уйти из ноля моего зрения. Такие разговоры его смущали.
В темном углу балюстрады возле крашенного белой масляной краской фанерного ящика, где администрация держала под замком пианино, мы усаживались на скамейку спиной к морю, которое мутновато темным цветом напоминаю заезженную граммофонную пластинку с красной лунной дорожкой. А боль-шую красную луну, не имеющую сил ничего вокруг осветить, кроме самое себя, да и то не вполне - какие-то темные неразборчивые пятна покрывали ее, как рентгеновский снимок, - кто-то невидимый высовывал из-за черного горизонта неподалеку от черного причудливого мыса. Там, у нас за спиной, все было обычное и малоинтересное. Другое дело - ярко освещенные окна столовой, где за прозрачными занавесями передвигались полулюди- полутени. Оттуда струился веселый галдеж, и мы различат так- же тихую музыку из транзистора. Это древний старик профессор в войлочной шляпе, сидевший за одним столом с нашей дамой, слушал "Спидолу".
Ставил ее на стол возле тарелки и - слушал.
Ах, как много было транзисторов - и советских, и япон-ских, и западногерманских, но слышался только один - "Спи-дола" профессора. Когда звуки музыки становились яснее, мы понимали - Наташа отужинала, и профессор, захватив свой транзистор, плетется за ней на волю.
Наташа пробиралась к нашей скамейке между нарядными дамами, от которых немыслимо пахло духами, улыбалась, говорила "добрый вечер" налево и направо. В отдалении за Наташей плыла войлочная шляпа профессора. Несколько минут мы все молча сидели на скамейке. Я находил прохладную Наташину руку и гладил своим пальцем ее деформированный ноготь. Я чувствовал, как Наташина рука теплеет, а моя рука пылала огнем. Уголки Наташиных губ опускались, лицо делалось таким печаль-ным, что мне хотелось защитить ее от всего мира, но от кого именно я должен был ее защитить -- неизвестно!
Слово за слово, и между профессором и князем завязывалась увлекательная беседа о музыке. Профессор улыбался своим худым и черным в темноте лицом и, чуть наклонясь к собеседни-ку, говорил:
- Люблю джазик!
Ах, как это прекрасно -- услышать такое признание от человека, чье имя с почтением произносят ученые всего мира. Вот оно, истинное величие, простое и грустное, как сама жизнь. Вне всякого сомнения, профессор полюбил Наташу, и князь по-могал ему переживать любовную драму -- ведь его Наташа нс любила!
Князь своим спокойным, рассудительным тоном, каким, наверное, пользовался во время семинарских занятий с молоденькими биологинями, говорил в том роде, что джаз - это хо-рошо, и то, что профессор любит джаз, - это тоже хорошо и оп-ределяет профессора с очень хорошей стороны, и пускался в теоретические разговоры о природе и отличительных чертах джаза.
- Их несколько, отличительных черт, -- замечал он и по пальцам пересчитывал признаки джаза. Последним оказывался термин "Голубая нота".
- Голубая? -- переспрашивал профессор.
- Да, голубая, - твердо произносил князь и, словно бы закрывая тему, добавлял: - Голубая нота!
Наступала тишина; морс, разумеется, продолжало запускать реактивные самолеты -- их гул возникал где-то далеко, в темноте, нарастал, достигая наибольшей силы у нас за спиной h укатываясь дальше вдоль берега, и вскоре все повторялось.
Мы слышали тихие, какие-то восторженные восклицания профессора:
?Чудесно! Чудесно! Голубая нота! Это чудесно! Ах, как эго чудесно, не правда ли? Голубая нота...
Мы с Наташей поднимались.
-- Наташе здесь холодно, -- объяснял я. -- Мы за кофтой.
-- Только недолго, слышишь? -- просил князь.
-- Мигом, -- отвечай я, и мы исчезали.
Наташа жила в комнатушке со скошенным потолком, и вела туда крутая лестница с высокими ступенями. Обычно такие комнаты под крышей называются голубятнями. Так она и здесь называлась. При ней находился маленький балкончик, где на старом плетеном стуле сидела тихонькая Наташина соседка. Поначалу я думал, что она старуха, но это впечатление оказалось обманчивым. Ее и пожилой не назовешь. Просто женщина не первой молодости. Одевалась она по-старушечьи и кое-как причесывалась. Но, конечно же, не во внешности дело, а в ее внутреннем представлении о самой себе. Ведь это передается окружающим!
- Гулять? - спрашивала она, когда я выходил на балкончик, чтобы не мешать в комнате Наташе.
- Гулять, - смиренно отвечал я. - Пойдете с нами?
-- С удовольствием.
-- Сейчас Наташа утеплится, и -- пойдем! -- говорил я.
Наташе действительно было холодно, и мы действительно взбирались на голубятню за кофтой.
Как же события развивались дальше? А вот смотрите.
Я втискивался в комнату, помогал задвинуть чемодан под кровать, и мы уходили, забывая соседку. Проходя по узкой аллее под балкончиком, где темнела фигура соседки, я громко про-износил:
-- Аривидерчи.
- Гуд бай, - отвечала она, и можно было расслышать мягкие, удивительно хорошие смешки, по которым легко рекон-струировалось спокойное и высокое состояние ее духа. (Впрочем, иногда ее дух реконструировался, как подавленный, даже трагический...) И вообще, это превратилось в игру - я приглашал соседку вместе с нами на прогулку, а уходили мы без нее. Тогда народу было полным полно, и ночами, когда мы ходили купаться, на пляже отдыхающие толпились, и прожектора пограничников освещали сразу десятки голов, шариками плавающих на поверхности зеленой, как в бассейне, воды.
Мы запаслись помидорами, огурцами, сыром, хлебом, солыо и на весь день удалились в дальнюю бухту, за камни. В три бухты можно было пройти берегом, в четвертую же нужно было плыть, огибая скалу. В чернильной воде с голубыми медуза-ми, висящими под поверхностью воды, как осветительные при-боры, и с белыми камешками на дне, которое, по существу, не было основным дном, потому что еще ниже светились фосфорическим светом другие белые камешки, наши зеленоватые те-ла казались маленькими и беззащитными. Отвесные скалы, ос-вещенные мутными бликами и поэтому как бы призрачные, отражали тишину. Паши восклицания были тихи, как в ком- нате.
И снова казалось, что во всем мире только и есть, что мы с Наташей, а князь в маске, ластах и с подводным ружьем, да еще три-четыре человека из нашей компании, хотя формально и присутствуют, по существу, находятся в другом измерении, как второе изображение, случайно сфотографированное на первое.
Но вот жизненная правда победила, и мы с Наташей полез-ли вверх по узкому крутому ущелью, намереваясь вернуться до-мой новой дорогой, в то время как остальные возвращались берегом. Мы выбрались на ровную, как крыша, площадку, засыпанную чешуйками горной породы, и, помогая себе руками, как животные, двинулись вверх по наклонной поверхности. Там, вверху, требовалось перебраться на другую поверхность, почти горизонтальную, и уже по ней выйти в безопасное место, но гуда еще нужно было добираться. По всему длинному склону из-под наших ног текли струйки породы, разветвлялись, шуме-ли, и каждый даже самый маленький камень, несущийся кувырком вниз, пугал нас. Мы видели, оглядываясь, сине-седое море, отделенное от нас пластом мутновато-жемчужного воздуха, и ровный край плоскости, за которым был обрыв. Так что камень, срывающийся вниз, как бы предвосхищал наше собственное падение.