Страница 26 из 33
Папа мой винодел… фермер, он выращивает виноград для вина… сока детишкам – так лебедь смеется над рыжим курносым кловуном в красной шляпке.
На праздник урожая я закатала юбку, вымыла ноги мылом «Дон Труссарди», прыгнула в чан с виноградом и давила, давила ягоды, свежие, как улитки в прачечной.
Красный сок стекал из-под моих ног, и я думала, что соку наплевать на тех, кто в нём, он заботится о соке земли.
За рекой раздался грохот, затем звон, и – О! Чудо! На белом Коне из рощи вскоре появился Принц – красный с золотом плащ, камизелька, кокетливая шляпка с пером, белые панталоны с розовыми кружавчиками, туфельки алого бархата с желтыми ленточками – сразу видно – благородный.
Я не верила в благородство; в детском садике разбила ночную вазу из хрусталя, и добрые воспитатели перекинулись из зайчиков и лисичек в вампиров и медведей – пинали меня, били, лепетали, что я разбила не просто ночную вазу, а — драгоценный горшок Олимпийского восторга.
Проклинали моего отца, мою мать – по делу проклинали, что они родили разрушительницу.
Я молчала, затем разразилась потоком слов – никто ничего не понял, потому что я разговаривала на древнем вымершем языке – после удара молнии в голову я часто заговаривалась, щебетала не по-русски, за что меня по-чёрному укоряли старушки у дома и предрекали, что я стану молчальницей или загадкой из загадок.
Вера в благородство после разбитой ночной вазы у меня притухла осенним костром под хвостом паса, но, когда я увидела Принца, то красный сок фонтаном вылетел из-под пяток.
Я уже верила, что выйду замуж за этого Принца, и коня возьму впридачу, буду купать его в ледяной воде, в проруби.
Но вдруг, на мою беду из зарослей сахарного тростника сначала выплыло перо, затем – шляпа, а потом всё остальное – художник в полосатых гетрах, с фюрерскими усиками, в зеленом камзоле то ли гея, то ли – гнома, и в белых принцевских панталонах.
Сходство некоторых одежд Принца на Белом коне и художника поразило меня до глупого шага – я прыгнула в объятия Принца, но промахнулась, поскользнулась на банановой кожуре – ужасные макаки за собой не убирают ошкурки, – пролетела мимо Принца и белого авансом коня, под строгим взглядом батюшки белой грушей упала в руки художника.
Что ж делать – пришлось брать в мужья художника, если я честь потеряла, когда к нему на руки взлетела.
Птицы летают, а я не птица, поэтому — взлетела, но больно упала, и до сих пор падаю – ягодицы в синяках, и даже не задают мне ягодицы вопрос: «Почему я с ними жестокая?»
Жестокость не всегда – дурное чувство – три рубля по цене четырех.
Маленькая я, когда из школы шла с подружками, лет семь нам – чудо увидела дивное, даже леопардовую шубку на голову накинула, чтобы если и увидит меня острослов, то подумает, что – тигр.
На велосипеде красовался мальчик Кихот, потомок английских сталелитейщиков, красивый – до бунта на корабле.
Кихот то на раму встанет и едет стоя, то слова красивые говорит небесам будто, но мы знаем – на нас нацелены пиками слова.
Двадцать копеек через дыру в кармане выронил, но не поднял, гордый, как продавщица тюльпанов.
Подъехал красиво к нам, улыбнулся, улыбка добрая, но с оттенками нетерпения – так во время бесчеловечного акта купли-продажи рабов улыбается полицейский.
Мы сомлели, я даже прикрикнула на замшелую старуху, назвала её продажной катушкой – почему катушка – до сих пор думаю, золотым гвоздём в мозгу сидит определение.
Вдруг, с Олимпа, с величия своей красоты Кихот оступается и падает промежностью на велосипедную раму, да ещё крюк на ней ржавый для китов.
Мы - девушки приличные - сразу выразили Кихоту своё соболезнование – знали бы, так и не подлизывались к бесполому, как соломенное чучело, существу.
Кихот проникся, приложил руку к сердцу, смотрит мимо нас в пустоту и в пустоте видит что-то своё, страшное, потому что глаза у него наливаются синевой, а из ноздрей пар серный валит.
«Больно, Кихот?! – я спросила, потому что полагала себя феей цветочницей, дарительницей зубов.
Зубная фея собирает зубы, а фея цветочница зубы раздаривает, вплоть до физической гибели родных и близких.
Кихот не ответил мне, никому не ответил, даже на свои немые вопросы не отвечал, чувствовал, что мы существуем, но чувства его из области самоутверждения избранных, которые промежностью о велосипедную раму стукаются.
Красное пятно разливалось по штанишкам Кихота, а затем миленькие гранатовые капельки первыми лучиками Солнца упали на мостовую – так падают вставные глаза инвалидов по зрению.
Вдруг, Кихот воскликнул с хрипотцой старого собирателя мебели:
«Ырма! Ингеборга! Парнас, Хиткяучивюс!
Миру – Мир! Возьмемся за руки: черный и белый, красный и желтый, синий и зеленый, розовый и коричневый!»
Подбежали каменщики, охали, ходили вокруг Кихота, и результатом хождения стала кража велосипеда.
Новенький щегольский велосипедик пропал, словно растаял под мощными ягодицами Снегурочки.
Каменщиков сменили матросы, увидели, что у Кихота взять нечего, возмутились, называли каменщиков продажными масонами, затем замотали Кихота в белую простыню и по морскому обычаю скинули в речку, как приманку для чертей.
Я с искренним сочувствием помахала тонущей простыне ручкой и побежала домой писать сочинение на тему:
«Отчего же Мир жесток и несправедлив!»
Мама меня встретила в игривом настроении – она шалила с любовником дядей Анкл Беном — слесарь шестого разряда, наладчик электрооборудования Космолетов.
Дядя Анкл Бен слез с мамы, не заплатил, подошёл ко мне и взял за подбородок, словно проверял кости на растяжение; захрипел футляром от саксофона:
«Страдалица ты, девочка, потому что у тебя мамаша красивая и ласковая, как баранка.
Мужчинам нравятся красивые молодые мамы, но мы не воспринимаем их всерьёз, оттого, что боимся красоты, женимся на уродинах: коротконогих, коротковолосых, толстозадых и со щемящим чувством ненависти к бомжам и животным.
Ты голодна малышка, и полагаю, что с маминой любовью скоро отправишься в Мир Иной на поиски чёрта; черти раздражают меня, а тебя радуют, оттого, что вы, белые, любите черных.
Посмотри на мой бурнусик – недавно купил, наивно полагал, что он поможет в поисках философского камня; с детства ищу философский камень, но попадаются только красивые женщины, от которых только – пшик, воспоминания, но не деньги».
Дядя Анкл Бен замолчал, кидал в самовар шелуху от греческих орехов и, казалось, что он превратился в мысль о промысле лососевых рыб.
«Дяденька! Вы грустите, укоряете меня за голодные годы, а мамочку – за красоту; но и у вас в панталонах беда, словно деревню затопило.
Вы полагаете себя майским шестом, а на деле – заяц без пансиона и без вельветовых башмачков.
Надеюсь, что ваш родственник - Кихот, мальчик-красавчик, иначе судьба несправедлива, и называет себя Славой напрасно.
Я назвала своего любимого котенка Славой…»!
«Что с моим сыном Кихотом, девочка? – дядя Анкл Бен подался ко мне, стиснул мои маленькие руки клешнями убийцы. – Речи твои подобны двум преступникам на водной телеге; лошадь тащит, тяготится непосильным трудом, а преступники пируют, обжираются брюквой.
Если ты принесла мне дурную весть, то я пробью железным крюком твое тело в области плеча, подцеплю, как червяка на крючок и потащу за собой в Земской суд на скорую расправу для беженок.
Никто, слышишь, девочка, никто не стиснет мне зубы!»
«Ваш сынок Кихот ударился промежностью о раму – не скажу, что удар подобен прыжку слона с дерева, но между ног Кихота пролилось, как из треснувшего переспелого помидора! Его с почётом, как дворника-стяжателя, утопили матросы! – я засмеялась, представляла свои поминки, даже звание лучшей прачки города меня бы уже не воскресило. – Вы, бык, угрожаете мне – маленькой девочке, которая не узнала еще вкус мандаринов, козёл рогатый.
Я давно побирушничаю, пляшу на улицах, поднимаю детскую ногу выше детской головки, и не верю, что тщеславная вдовица внесет посильную лепту в мою жизнь.