Страница 25 из 33
«Ах, граф Яков фон Мишель!
Видела сегодня соловья во сне и розу.
К счастью, обязательно к счастию; если кто из благодетелей скажет, что я ошиблась, то не поверю, уйду в пустыню, обвиню себя в нечувствительности, но идею, что мой муж – гений, не вырву из сердца.
Дочь наша графиня Светлана Мигель Йокогамовна спать изволит; ступайте, граф, разбудите её, сообщите о победе батюшки, и голуби Мира взлетят над вашими головами, словно вы их подкармливайте с детства.
Не откажите в любезности, граф Яков фон Мишель, разбудите графиню Светлану – добро произрастает добром.
В ином случае я бы вас не просила об одолжении, но сейчас преисполнена восторга, ножки подкосились, даже мелодия в голове звенит праздничная; рыбьи пузыри мелькают в очах.
Я сорвался с места, не думал о нарушении морали, потому что – без задних дурных помыслов, а, если без нечистого в мыслях, то можно и в баню к девицам благородного института войти.
Добежал до опочивальни графини Светланы, осторожно в золотой колокольчик, что на двери, позвонил, ветром тронул струну.
«Кто беспокоит меня?» – через три секунды – я нарочно отмерял по золотому хронографу (работа графа Брегетта фон Сейко) – мне ответил прелестнейший оперный голосок.
Я представился, объяснил, что по чрезвычайному радостному делу от батюшки – самовар бы раздуть ботфортом.
Через тридцать одну секунду дверь отворяется; графиня Светлана предстаёт передо мной во всей свежести молодости, красе – хоть в театр с ней иди без подготовки.
Длинное волшебное платье – опять же видно, потому что грудки, не стесненные лифом, слегка дрожат осенними листами ясеня: шляпка с пером птицы Феникс – дорогое перо, тысяча луидоров, не меньше; сапожки красные на каблуках-шпильках.
Белые перчатки, раскрытая книга стихов графа Блокпоста и саксофон на золотой цепи на шее, словно муза на веревочке.
Благородство, отвага, честь, скромность, – вот имя девушке среди ночи, а вы, жена, мать многочисленная - в войлочных туфлях и в бигудях, словно ваш батюшка восстал из могилы. – Граф Яков фон Мишель с досадой качал головой, словно золотую корону сбрасывал.
— Вы укорили меня, журили, господин патрульный! – жена художника скинула войлочные домашние тапочки, выдернула бигуди, впрыгнула в туфли на каблуках-гвоздиках – так артист запрыгивает на зебру. – Но хорошо ли это?
Я не из благородных в вашем понимании, потому что не с Планеты Гармония, но покровители в высших сферах имеются, а книксены и реверансы у меня – отличные, даже с мичманом Космофлота в ресторацию не стыдно пойти, чести своей не уроню в сотый раз.
Если вы благородный, то не должны укорять даму, тем более журить её и ставить на вид, поучать, словно у вас в шляпе скрыта книга Укоров и Морали.
Благородный граф пройдёт мимо грязной девушки, даже голову не повернет, а, если дама ему в глаза вцепится когтями, то благородный убежит, сделает вид, что не девушка на него посягала, а – рысь.
Моя бывшая одноклассница София рассказывала, как на Галактическом курорте попала в щекотливое, будто жук в корсете скребется, положение.
Она прогуливалась на лошади, красовалась, искала мужчину на час или на всю жизнь; мы не благородные, чувств своих не скрываем, как и прелестей.
Вдруг, перед лошадью возникла обезьяна из подпространства, в скафандре, но и через замызганное стекло видно, что обезьяна без зубов, болеет цингой.
Лошадь понесла, сбросила Софию, тихонько ржанула и скрылась в розовом тумане.
Подружка моя сломала ногу, испачкала платье, порвала панталончики с кружавчиками – подарок покровителя.
На счастье мимо проходили три благородных, ваших соотечественника, граф: при шпагах, в камзолах, в панталонах, в ботфортах и с перьями на шляпах – парадная прогулка в поисках вдохновения и Пегасов.
София робко попросила об одолжении – чтобы графья вызвали карету Скорой Помощи.
Но благородные сделали вид, что не замечают девушку, и из благородства не слышали её, оттого, что она в неприличном виде, словно репу продавала, да с воза упала.
София воззвала громче, а, когда поняла, что благородные господа уйдут, возопила в азарте, хохотала от боли, требовала, угрожала, предлагала непотребное.
Благородные ушли, не укорили даму взглядами, в которых сквозили бы презрение, жалость к девушке, запятнанной физически.
София не знала, что на вашей Планете в подобных случаях девушки не призывают на помощь, а прячутся в кусты, или ползут к реке, где тонут, чтобы избежать Вселенского позора.
Самое ужасное оскорбление – когда мужчина осматривает женщину, укоряет за ненадлежащий вид, будто мы – колоды, а в колоду вбит топор. – Жена художника поклонилась, резко выпрямилась, подняла ногу выше головы – на всякий случай; никто не казнит девушку, пока её нога поднята выше головы.
Граф Яков фон Мишель закаменел, горел позором, укорял себя, раздумывал:
«Заколю себя шпагой в сердце или найду тихий омут с романтическими кувшинками, и утоплю свой проступок, тяжелый, как мельничный жернов с поэтической дачи.
Упустил оскорбителей графини Сессилия Делакруа, допустил бестактность в общении с женой художника; дальше – каторга и алкогольная зависимость».
Воительница Элен, незаметно для графа Якова фон Мишеля, подмигнула жене художника, взглядом указала на бластер; намекала, что, если женщина не исправит свою ошибку, не успокоит графа Якова фон Мишеля, то сгорит в освежающем пламени гнева морального патруля.
Жена художника поняла угрозу, тем более что угроза исходила от соперницы за мужское внимание; застенчиво присела перед Элен, а затем перед графом Яковом фон Мишелем, пригладила кудри, деликатно и невинно коснулась пальчиком рукоятки шпаги графа, словно тыкала пальчик в розетку:
«Граф! Дым сигарет, бильярд, запах щей с кухни – не для вас благородного!
О, как я вас понимаю! Мы – родственные души, граф великолепный волшебник! (воительница Элен вздрогнула, поняла, что жена художника заметила простейший путь захомутания мужчины, лёгкий, но прочный, как паутина гигантского Галактического паука).
Ваша шпага – философия жизни; неблагородная рука, если коснется эфеса вашей шпаги, всенепременно отвалится, как отваливается пиявка, насосавшаяся крови.
Всё, что я вам говорю – от величайшего уважения к вашему благородству и умению держать себя в руках, как, и положено эстету с большим опытом моральных сражений в будуарах.
Вы спасли меня граф, спасли от бесчестья, а ведь я стояла одной ногой в могиле поэта Пушкина.
Да, долг благородного кабальеро – не замечать оплошностей дамы, её дурного вида: бигудей, войлочных туфель.
Но вы не благородный (граф Яков фон Мишель подпрыгнул), вы – наиблагороднейший, как жилетка от шевалье Кардена.
Если бы вы не отметили позор моих войлочных туфель и бигудей, то я бы пребывала в неведенье и в дальнейшем, служила бы дурным примером подрастающему поколению моих многочисленных детей – они временно на даче у бабушки, потому что мешают принимать в будуаре кловунов-культуристов.
Поучительной притчей о ночных благородствах и быстрых одеваниях морально устойчивых девиц и женщин – басни Эзопа отдыхают – вы привели меня в Мир прекрасного – так Маленький Принц за руку приводит в свою опочивальню толстую балерину.
Дайте же мне шанс, гренадёр, не называю вас Королём, потому что видно вы – супер гренадерский король волшебник великолепный.
Под подушку я положу флейту, под кровать задвину тазик с благовонной розовой водой, на столик брошу платье с оборочками, воротничком, рюшечками и шляпку с пером Птицы Счастья — дорогое перо, но дешевле пера птицы Феникс.
Обещаю, что в следующий раз, когда ваша нежная рука дотронется до колокольчика на двери моего дома, я за тридцать одну секунду: выйду из сна, освежусь, приведу волосы в порядок, подмоюсь – извините, – облачусь в бальное платье, впрыгну в туфельки на высоченных мачтовых каблучках, возьму в левую руку книгу стихов Сейнеки, а в правую – миниарфу, и встречу вас с надлежащими почестями и скромностью, пусть далекой от скромности благородных, оттого, что окончили Институт благородных девиц на Гармонии, девИц.