Моральный патруль

В форме фельдфебеля егерских войск цыганка выглядела бы нелепо, если бы не аксессуары и шарм; блеск романтической ночи в глазах.

Китель украшен свадебными разноцветными лентами, на шее – золотые мониста; черные волосы цвета молчания ниспадали до пояса, и опять же – множество лент и ленточек, кружевов, бляшек, стразов – до головокружения.

Фуражка украшена золотым орлом; длинная юбка спускалась ниже пят, поверх юбки – щегольский кожаный передник с золотой росписью (два генерала в бане сражаются березовыми вениками).

— Сударыня! Не имею чести вас знать, не представлен, да и нельзя иначе; с низшим сословием, с неблагородными я не имею чести знаться, ибо падение вниз пагубно, и даже великодушие и юношеская порывистость не вознесут поэта из болота на Парнас, как не поднимется на жердочку жареная курочка, – граф Яков фон Мишель сделал попытку обойти цыганку по астрономическому эллипсу, с надеждой взирал на конвойных, что они отгонят наглую гадалку в чине фельдфебеля – так повар прогоняет с кухни голодную любовницу.

Но конвойные спокойно опустили бластеры, закурили (кто не курил), обменивались историями гордого утра:

(— Я ей говорю, что Натан – пройдоха!

Довольна, щеки зарумянились, а я руку на плечо положил и от трех рублей прикуриваю, в махараджу играю.

— Мойше, тебе вчера только кокарду сержанта прикрепили, а ты уже сегодня тварям гостинцы принёс, и пророчишь Натану ужин с чечевицей, а сам на его невесту поставил на бегах.)

Граф Яков фон Мишель не получил помощи от солдат, вздохнул, и улыбнулся цыганке самой снисходительной улыбкой (для приветствия артистов погорелого театра):

— Сударыня! Я не вызываю вас к барьеру исключительно из-за вашего неблагородства и вторичных женских половых признаков!

В детстве, в возрасте семи лет я уже мастерски владел шпагой и отстаивал свою честь, хотя честь не подросла до понимания – так сторож охраняет незрелые сливы.

В саду художников я упражнялся, фехтовал на радость соловьям и розам, пугал привидения гульфиком, полагал себя состоятельным заплатить за все цветы Мира, и в возрасте совершеннолетия преподнести цветы даме своего романтического сердца.

Даме моей надлежало быть активной эстеткой, понимающей в аллегориях, росписи по дереву, антиквариате; добродетели её должны быть отмечены кокардами и лентами института благородных девиц, а потупленный скромный взгляд взывать к лучшим чувствам спокойного романиста; разумеется, что дама моего сердца гармонично сложена, гениальна в поэзии, талантлива в музицировании, изящная колоритная красавица с перьями на шляпе; из уст моей будущей невесты полетят ночные бабочки махаоны, мелодия ночи подхватит её, поднесет ко мне на серебряном огромном блюде, на котором в древней истории выносили куртизанок к торгующимся купцам.

С пафосом лесной нимфы, в ритме вальса скромная институтка подойдет ко мне, захлестнет эмоциями шею, а я прекраснодушный, сразу пойму – она, она, вот она!

Вдруг, среди листвы, что не пропускает мягкие лучи к благородной, потому что – шёлковой, травке, я увидел небесное создание в голубом платьице и воздушным красным шариком, Музу, будто её крупным шрифтом в типографии набрали.

С тех пор шарик, красный шарик, он для меня – большое кровяное сердце с артериальным давлением; и, когда я слышу, как на фестивале лопается шарик, сердце моё падает в бездну с серой и кипящей смолой – кажется, что лопнуло сердце прекрасной, морально устойчивой моей дамы.

Я сразу для себя решил: дама моего сердца – пусть девочка моего возраста, не старше семи лет, но она – воплощение самоотречения ради меня – так собака жертвует жизнь ради кота хозяина.

В порыве счастья (не нужно больше утомляться поисками своей дамы сердца, потому что – нашлась, как утерянная шкатулка матушки) я подарил девочке фамильный перстень с бриллиантом, назначил день и место нашей свадьбы – на это число, на том же месте, но через одиннадцать лет.

Мы бегали по саду, играли в догонялки, в колдунчики, в «бояре, а мы к вам пришли», в «колечко, колечко, выйди на крылечко» и многие другие забавные детские игры, в которых нет обиды, платы за проезд и разглядывания нотного стана через бокал с виноградным соком.

Я отметил, что девочка недурна собой, и украсит коллекцию портретов нашего замка, только бы её не сковывала месть за брата – так сковывают узника совести на фестивале чтецов.

То, что у неё нет средств на покупку нижнего белья (видно, когда девочка ходила колесом), компенсируется необыкновенно богатым, хитросплетенным, как ветви в лукошке, внутренним миром.

Пришёл мой батюшка, понурый, но не сломленный – он переживал, что его картина не получила первый приз, хотя изображены три грации в купальне – символ величия человека, отрада мысли.

Батюшка долго наблюдал наши забавы, затем взял меня за руку, ткнулся клинышком бородки в перо на моей изящной шляпке – так курочка роет в просе, и проникновенным голосом старого вещуна произнёс:

«Сын мой, юный граф Яков фон Мишель!

Я отметил твоё усердие в общение с девочкой, даже понял, что ты сделал ей непристойное предложение мясника.

Знай же тайну усахарения двух поэтесс сразу: девочка эта не станет никогда твоей женой, не войдет в наш семейный склеп, не появится на картине в галерее нашей родословной, словно девочка соткана из воздуха.

Она – никто, потому что дочка артиста погорелого театра на гастролях, и сама – гастролёрка неблагородная, как сон-трава на могиле художника.

Ты от меня узнал её подноготную, и теперь вправе закончить жизнь, или забыть девочку, как забыл, что обещал получить кокарду по написанию иероглифов наслаждения.

Мы благородные, и всё у нас благородно – от педикюра до кирпича в гробнице.

Девочка – пустота, неблагородная, морально неустойчивая, беспринципная, что в скором времени, когда она заколосится, приведет к аморальному поведению, безнравственности и дремучему невежеству в эстетике – черного кобеля не научишь игре на скрипке.

Никогда не опускайся, сынок, до тесного общения с неблагородными, пусть даже – очень привлекательными, как цветущее болото.

В болоте пиявки и змеи; пиявки присасываются к разным органам, и пиявки от бурых до черных, а змеи кусают за разное, цветовая гамма змей шире, радужнее, надежнее.

С небес в болото и эстетически подкованный сокол упадёт, но даже певец кастрат не выберется, как не выскочит жаба из миски со сметаной».

В ответ на слова папеньки я вознегодовал, называл его старым пятидесятилетним фармазоном от искусства, призывал к барьеру, вообщем, вёл себя, как шкодливый семилетний балерон.

Папенька вспыхнул спиртовым пламенем гнева, призывал и меня к барьеру, выхватил шпагу, фехтовал умело, и уже на второй минуте опасно проткнул мне левое плечо, словно малярной кистью прошелся по картине.

С тех пор я берегу завет отца – поэт не бережёт так последнюю рифму, как я берегу мораль: не входить в тесный контакт с представителями неблагородными, у которых волосы из носа, или нет длинного шлейфа родовитых предков эстетов.

— О, красавчик! – цыганка фельдфебель звякнула золотом монист и браслетов (среди блеска граф Яков фон Мишель с трудом отметил две медали «За доблесть»). – С детства тебя учили в пажеском корпусе — ты обязательно проходил курс эстетической войны в пажеском курсе, все мальчики на Гармонии проходят – искусству обхождения с дамами, а у дам всё отличается от мужского, как Пик Вальпуризма отличается от горы Мономаха.

Дама для благородного сэра – венец природы, последнее творение, и пренебрежительное отношение к даме карается укором общества, журьбой, отречением от эстетических фестивалей и порицанием, самобичеванием – так древние философы стучали фолиантами по своим лбам.

Неблагородная дама… хм…

С одной стороны ты не должен соприкасаться с неблагородными, но с другой стороны обязан проявлять учтивость, отвешивать куртуазные поклоны, плезирничать с дамами.

И должен, и не имеешь право.

Как же тебе разорваться, красавчик: хороший ты парень с одной стороны, но флейту с валторной тебе с другой стороны.