Моральный патруль

Судьба моя оборвалась бы в водах широкой Новойэльбы, но на свою радость, на избавление и в благоденствие мне возле заброшенного гранитного мольберта – кто его оставил? предки? пришельцы? – я увидел коленопреклонённого падре Гонсалеза с лютней в холеных руках.

Падре губами собирал землянику, взглянул на меня кротко, быстро, оценивал, но не заставлял совеститься, а, когда я тронулся дальше мимо, то указал перстом на музыканта графа Дитриха, словно начальника над моими сомнениями поставил.

«Где золото?

Где деньги, падре?

Почему люди убивают друг друга во имя искусства? – я вскричал, ударил себя ладонями в груди, и слёзы раскаяния хлынули водопадом на роскошную манишку работы стилиста князя Оболенского Сергея Нагасаки. – Извините за порывистые слова, вместо приветствия – откуда они влетели в меня и почему вылетели – неведомо, как и издержки на свадьбу, что не состоится, как соловушка готовился к первому фестивалю искусств, но потерял голос с языком.

Я бы поприветствовал вас положено, встал бы в поклон, плезирничал, но болен, вы же видите, что я в лихорадке, и только меня бездна сдерживает: бегу, а под ногами бездна, упал бы, но она отодвигается на шаг, и так далее – никак не упаду, словно во сне голубей гоняю на Соборе.

Вы откровенны с прихожанами, падре Гонсалез, но не изменяли ли вы нам, не продавали ли ладан на потеху заезжим комикам с красными баклажанами вместо носов?

Комики – толку от них – ноль: не сеют, не пашут, не рожают, не музицируют, не воспевают в одах Королеву, не изображают на холсте маслом плеяд, но только рожи корчат, будто чиновники некультурные; смысла нет в искривленном лице – разве потешно, когда человек лицо искривляет, будто банку гороха с кистями для рисования запихнул за щеки?

Блуд это, и ни с чем останется голый блуд, как пьесе гастрольного театра нудистов Старойпраги».

Высказался я, и чувствую, что на душе пусто, оттого, что дурно поступил с графиней Ростовой Натали, растоптал её романтический цветник души.

Вдруг, внезапная мысль смычком проткнула сознание: что, если я возьму в жены графиню Натали Ростову, а графине Анне МакНельсон предложу свою дружбу с совместной творческой деятельностью: вдвоём будем при Луне сочинять куплеты, словно две птички на веточке, особенно – крайняя талантлива.

И настолько мысль мне по душе, что я заключил падре Гонсалеза в объятия, будто он – одна из моих невест, и благодарил, и целовал его в щеки – до губ не дошло, мы же – мужчины в розовых панталонах!

Мужчины друг друга не целуют, потому что противоречит морали и эстетизму, всё равно, как собака играла бы на рояле.

Потешно: бредет пёс Белый Бим чёрное ухо по роялю, а из-под лап доносится дивная музыка Небесных сфер.

«Падре, Гонсалез! Верю, что земляника вкусная, а она кровью застыла на ваших губах, просветите меня о брошенных собаках, точнее – о романистах, что пишут только один сюжет о бедном псе: пёс нуждался в человеческом любви, а пса бросили, оставили голодного и сирого умирать, или – хозяин умер, а пёс ждал его до самой своей смерти, пока лапы не устремились в небо, а язык вывалился из пасти.

Что находят новеллисты в сюжете о бедном брошенном псе: так разгуливают свой комплекс неполноценности? тешат садомазохистские свои чувства в надежде, что дети рыдают, а их родители лезут в петлю, отдают свою жизнь за жизнь написанного пса?

Зачем о бедном псе?

К чему о брошенной собаке?

Искусство предназначено для услаждения, для приятного, и это приятное – противовес дурному обыденному, как на шляпу Статуе Искусств, чтобы не упала, приварили свинцового голубя.

Не голубь, а – бык, но смотрится издалека миролюбиво, политкорректно – трехцветный: белый, черный, желтый».

«Не всё в нашем Мире покупается и продается, даже – отсутствие вакуума, – падре Гонсалез произнес после продолжительного молчания, я бы потрогал его – не умер ли падре? не охладел ли? но падре ожил словами – так оживает на холсте сельский пейзаж. – Я пастырь ваш, князь Мишель де Болконски, поэтому и расскажу о психологическом соответствии двух овечек: Долли и Колли.

В юношестве, когда передо мной открылись дороги Судьбы, то есть – профессий – выбор широчайший: эстетика, литература, танцы, музицировании, изобразительное искусство, театр, философия эстетики и всего остального — я вышел в чистое поле, и подобно Эзопу, бросил камень в черепаху – пусть поведает мне, что и кому я должен.

Камень не долетел до черепахи, и в недолёте я увидел Знак, тем более что жар летнего дня переходил в жар лихорадки, у меня подогнулись колени, как у убитого гитариста.

Черепаха уползла, и кто знает, может быть, её потомки вдохновят поселенцев с Земли на новые повести о Братце кролике и Братце Черепахе.

На поле выбежали танцующие дервиши, и кружились, кружились в вальсе балета: белые юбки разлетались, а дервиши кружились до моего головокружения; причем премиленько напевали с тембрами майских жуков.

Сердце моё защемило, а затем отпустило, и тоска охватила всё моё мучительное состояние, будто я влюбился в поэтессу, а женился на балерине.

На зов дервишей из леса вышли две клонированные, необычайно морально устойчивые овечки – Долли и Колли.

Глаза овечек влажные, агатовые; и я трогал глаза овец – не называл овечек баранами, оттого, что баран – бранное слово, как и слово «ворота».

Многие исследователи живописи и значения жестов находят, что слово «баран» имеет двойственную структуру, как и женщина.

Женщина – гермафродит по природе, в ней два начала – самка и самец, оттого, что женщина может носить в чреве самца.

Ребенок мужского пола, с мужскими вторичными половыми органами, но в животе женщины, разве это не гермафродизм, от которого на очах выступают слёзы радости?

В слове «баран» зоофилософы находили и древнее значение – «таран».

Но для меня на лужайке, что «таран», что «баран» – под настроение, ибо я выбрал свой путь – не убий, но прости грехи убийцы.

С того лужка, когда танцующих дервишей сменили танцующие балерины – выпускницы института благородных девиц, потрясающе скромные девушки, в отличие от балерин пришлых, разнузданных – я вышел с каменным намерением стать падре.

Желание моё осуществилось, и я много плакал, даже видел галлюцинации, но молчу о них, потому что в каждой галлюцинации прыгает чёрт с рогами.

Ваше же душевное состояние, князь Мишель де Болконски, я определяю верно, потому что – падре я; если художник на пустом холсте видит готовую картину, то я ещё до беседы с вами понял, что вы в смятении из-за женщин.

Пожалуйста, чаще вдыхайте воздух, а то потеряли лицо, и вот-вот умрете от кислородного голодания – так погибает оперный певец на высокой ноте, певцу стыдно вздохнуть, пока не закончилась нота.

Полагаю, князь Мишель де Болконски, что вы обручены с одной дамой, но неосторожно дали согласие другой даме, потому что вошли в щекотливое положение, когда обязаны жениться, словно вас на кол посадили натурщиком.

Теперь же вы, судя по вашему сияющему ста свечами лицу, думаете, что нашли выход из морально приниженного состояния: возьмете в жены одну благородную девицу, а другой предложите соавторство в написании книги, картины или пьесы – род искусства не важен, потому что не важны рога у чёрта – кривые по теории Лобачевского они или прямолинейные Декартовы.

Нет, князь, так с людьми не поступают, особено, если человек – робкая конфузливая воспитанница или выпускница института благородных девиц! – падре Гонсалез помахал золотым кадилом перед моими прелестными ресницами (высший бал на конкурсе стилистов за загнутость ресниц). – Овечки Долли и Колли тоже думали, что они вечные, что их шерсть принесет пользу Вселенной – отчасти так, но не полно, не тот эстетический случай, когда прыгун с шестом выше барабанщика.

Ах, князь Мишель де Болконски!

Зло наказано, а добродетель восторжествует, особенно, если знает замысловатые балетные движения; даже овечки танцуют вальс.