Моральный патруль

Ах, виконт, затеял я свою смерть под этим танком с желтым ненавистным гербом, но понимаю всеми фибрами души, что задумка моя не пройдет, ибо одни люди скажут:

«Два эстета, два школьных товарища нашли почётную смерть под одним танком, словно поэты князья Инвар и Петро совместно трудились над поэмой о «Рамазане».

Рука под руку шли по жизни, и без рук оказались под танком, смыли кровью, будто чернилами, позоры свои и грехи твёрдые по сути, но мягкие наощупь».

В ответ другие эстеты покачают головами, потому что нет единых мыслей в творческой среде, если один эстет скажет «да», то другой тут же откликнется — «нет».

Вторые войдут в спор с первыми – с рождения человечества мудрецы спорят, качают головами, потрясают бородами, воздевают руки к свидетелю-небу; они ответят:

«Миазмы творческого бессилия душат вас, и в серных огнях, в дыму и воплях из ада вы видите своё отражение, а не отражение Истины.

Как же вы говорите, что друзья шли по жизни рука об руку, если рук нет!

Отцы ваши не знали морали, и деды ваши – фармазоны и клерикалы, одним словом – родня чёрту!

Виконт де Бражелон пал смертью храбрых под вражеским танком, и кровью занес в летопись своё имя, а граф Яков фон Мишель прятался за спиной виконта де Бражелона, твердил греческие слова, чтобы грохот боя не пугал, осматривал себя на предмет неблагородных вшей и мечтал, что вражеская пуля сразит виконта; виконт прикроет широкой добродушной спиной.

Имя графу Якову фон Мишелю – трус, подлец и разоритель, безнравственный осквернитель могил поэтов.

Смертью товарища спас себя – так самка тарантула поедает самца».

— Иыыых! – граф Яков фон Мишель закусил губу, пошёл по трупам, по осколкам, ноги переставлял аккуратно, потому что падение – неэстетично. – Умереть нельзя и нет возможности, а не умереть – еще горше, будто меня обмывали в покойницкой, а затем бросили в дёготь.

Если существует жизнь после смерти, то я получу шанс оправдаться перед покойниками; но, если дальше – небытие, пустота черного квадрата Малевича?

Никогда я не получу шанс, даже в последующем перерождении, оттого, что нет дальше перерождений, и эстетизм с позором останутся с живыми, а живые повернут мою смерть в любую сторону, и очевидно, что одна сторона – светлая, она – меньше, словно обгрызенное яблоко, а другая сторона обо мне – чёрная и подобна телу арапа.

Неужели самое сильное чувство эстета — отвращение к себе, а затруднения с сочинительством стихов на конкурс Розы – фантазия розовых червей?

Неужели я хуже обезьяны; а обезьяна философии не знает и не прочтет труды Декарта о Прекрасном.

— Граф! Извольте объясниться! К барьеру! – из-под ног графа Якова фон Мишеля послышался стон, но мощный, наполненный мукой и презрением к живущим, словно на протухшего моржа нога графа взошла.

— К барьеру? Извольте! В позицию! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, красиво занял излюбленную начальную позицию – «Антрепренер». – Не имею чести вас знать, но судя по вашим выражениям, человек вы, без сомнения, благородный; а ваше ко мне ярко выраженное презрение – дань лести, потому что вы не льстили директорам театров, а вели половинную жизнь.

Морально устойчивый эстет никогда не выкажет в голосе презрения к другому морально устойчивому, а закинет презрение, спрячет в мысленной валторне.

Где же вы? Уже под землей, попрекающий меня тоном?

— Нет, но скоро окажусь под землей, или вознесусь к прекрасным арфисткам, – под ногами говорило и зашевелилось сказочным обрубком дерева Тук. – Вы не видите меня, не видите во мне человека, а ведь недавно кланялись и произносили с уверениями в почтении, будто вам колокольцы повесили на зоб: «Князь Мишель де Болконски».

Теперь же, когда вы избежали смерти – почему не умерли благородно под танком? – ваша жизнь мне кажется презренной, и мне даже жаль вас, очень жаль, граф Яков фон Мишель, что вы не смыли свой позор кровью, а навлекли на себя ещё большую хулу, равную по глубине расщелине перед адом.

— Князь Мишель де Болконски? – граф Яков фон Мишель с суеверным ужасом институтки перед дикобразом, склонился и разглядел в грязи среди лохмотьев одежды и каленого железа голову, руки, часть тела ниже пояса, и всё это раньше звалось князем Мишель де Болконски. – Что с вами сделала старуха война?

Авторитет ваш для меня непререкаем и сравним с авторитетом моей матушки, что видела злодея на балу.

Поэт-романтик, эволюционный критик, публицист, художник-задвижник, барабанщик правофланговый – не счесть ваших заслуг перед Отечеством.

Но теперь, когда вы без ног, и для меня должны возвыситься до Хрустального Небесного Дворца, вы роняете свою честь передо мной, потому что намекаете дурно, а я не тридцатилетняя институтка, что не понимает значения букв «ять» и «ферт».

Отчего вы хулите меня, князь, человек, которому я поклонялся?

Не моя вина, что я остался жив, ищу смерти, но не нахожу благородной смерти, а неблагородную не приму – воспитание не позволяет, я ведь не последний ученик, с отличными отметками и кокардой в волосы окончил Академию изящного танца со шпагой.

— Тряпьё ли я, или жизнь моя в одно мгновение сгнила, как банан в руках робкой балерины!

Не пойму я вас, граф Яков фон Мишель, но и осуждать более не смею: воля ваша умереть вам подонком, как варвару в обнимку с обезьяной.

Сострадательная у меня душа, и засияет она Солнцем в балладах юных поэтесс, что не познали конфуз первой брачной ночи.

Без сарказма посмотрите на меня ниже пояса, граф, не обвиняйте свои карманы, что в них нет йода.

Йод эстетам противопоказан, потому что — зловонен, а зловоние – аморально.

Матушка моя, когда я шалил, грозилась, хмурила бровки и повторяла, что я изумлюсь утром, проснусь, а лоб йодом намазан.

Я конфузился, дергал маменьку за мантильку и убегал в сад, где предавался невинным детским наслаждениям – играл на флейте, а передо мной плясала козочка Мэри.

Мечты мои улетали в двери и из флейты; мечтал о полётах, когда я, подобно птице Фениксу, на двух крылах поднимусь выше шпигеля, и все эстеты умилялся, назовут меня летуном, и никто никогда не заметит, что я лежебока, и диван мне дороже чести.

Сейчас, после боя, осознаю, что никогда не превращусь в птицу Феникса, и не из-за избыточного веса, а оттого не превращусь, что ножки мне оторвало миной – воля Судьбы: под желтым танком пояс смертника сполз с талии – иначе меня бы пополам, оттого, что герой, но свалился на ноги и бабахнул ниже причинного места.

В лицейские годы я стыдился посещать музей Изящного в Ньюнью-Йорке.

Статуя Аполлона, а рядом – статуя Давида, и гениталии прорисованы в мраморе до прожилочек, словно скульптор дон Микеланджело только для того вырубал остальные части тела мифических героев, чтобы взор упал ниже пояса.

Может быть, у меня не только ноги оторваны, но и любимое доном Микеланджедом, выдающимся скульптором современности.

Но нужны ли гениталии герою, что обрёк себя на смерть и скончается в ближайшие минуты, словно расспрашивал сам себя перед дулом изысканного пистоля.

Любознательно, что многие воины умерли сразу от истечения крови из конечностей, а я живу и подобен моркови в греческом салате.

Нет низкого мщения, и никому я не мщу, но, вероятно жив, чтобы до конца выполнил свою миссию.

Изумительно, но неужели я жил, метался между консерваторией и художественным училищем, оперным театром и студией балета, и всё в итоге привело к печальному концу или началу – мгновения без ног?

Потешно и не отрадно, если цель моей жизни – остаться без ног, как улитке.

Улитка рождается без ног и погибает в желудке гурмана, а ног у неё даже в желудке не прибавляется, словно виновата улитка перед схимниками.

Или моё предназначение – укорить вас, пожурить, и я – ваша Совесть?

Жил эстетом, а погиб Совестью?

Видите ли, как сложились мои губы в насмешку над вами, граф Яков фон Мишель, а торжественный вызов в очах чуть припорошен пылью?