Исполнительница Мечт

После моих откровений о Правде маньяк замирал, превращался в мраморную глыбу; у нас в школьной столовой статуя бесстыдного голого Аполлона стоит, шутит мертвыми губами.

Я на переменках статуе трусы подрисовываю, а во время уроков школьный сторож – генерал артиллерии в отставке – Иван Сидорович Мичурин – с проклятиями – ад от проклятий его стонет – стирает мои художества, наступает на горло текстильной песне.

Отбивалась от дяденек, Правдой пугала; в Правде они оборотня Тома видели.

Однажды, обольщал меня диковинный дяденька – толстый, усатый, в китайском шелковом парике; я парик от волос кобылы отличаю, люблю парики, особенно лобковые – не росли у меня волосики на лобке, у блондинок скудная поросль – обидно до посинения умерших родственников.

Дяденька сначала заманивал обычными гостинцами: пахлавой, самсой, самбурсой, енотовидными собаками и билетами на представление народных артистов Афганистана.

О том, что я Правду ищу, а не сладости в разинутых пастях вурдалаков – услышал, не смутился, вскричал с самодовольством старого колдуна из Магриба:

«Часы! Девочка! Никогда не глотай часы с кукушкой!

Яд в деревянной кукушке, а в часах призрак Карла Маркса живёт!» – долго корчился дяденька в пыли, ножками сучил; ножки – оглобельки кривые, волосики над верхней губой – неприличные – у котика под малахитовым хвостиком волосики пышнее. Я палочкой потрогала дяденьку; шаолиньские монах булочки в рот умирающим запихивают – скушает – живой, не проглотит – мёртвый, а мы, русские девочки – ножиком в больного человека тычем, палочкой на глазные яблоки надавливаем – проверяем – не провалился ли в ад.

Живой оказался, но старше своих ста лет; приподнялся с воем ожившего пирата, меня за руку взял, а рука у него синтетическая – протез с механизмом захвата денег и рук девочек.

«Правду хочешь, маленькая негодница с косичками лживыми; волосы бы тебе остригли в школе на уроке труда и посыпали волосами зимнюю дорогу, чтобы старушки – старые мельницы – не падали на льду, не расшибали свои краснознаменные хари!

Но что – старушки и волосы – пустое, через сто миллионов лет о твоих волосах вспомнит только человекообразная горилла, да и то вспомнит, если кино с твоим участием – где ты Правду спасаешь — посмотрит.

Я – великий кинорежиссер; Карбас Барабас мне ассистирует, салфетки подносит и рюмки с кровью жертвенных баранов, нежно называет меня папой Карло!

Пойдём на киностудию, девочка с глазами — озерами!

Я тебя в документальном кино сниму, главной героиней назначаю; кино о Поисках Правды – найдешь Правду, снимешь на видеокамеру, а затем – хоть в омут с камнем на шее, или к Большому Театру – присядешь, колени руками обхватишь — Алёнушкой тебя назовут меломаны!»

Я поверила старому дяденьке – песок из него золотой сыпался – отвратительное зрелище, но я не озлобленный кабан в партере Большого Театра, не осуждаю стариков с грузной походкой мастодонтов!

Долго он меня вел – леса пошли чёрные, Черниговские – откуда под Москвой Черниговский колдовской лес я не задумывалась, медленно взрослела, превращалась в белую ромашку.

Дивные люди-звери на дорогу выбегали с крынками молока, салом угощали, у меня от сала и молока видения начались – в каждой женщине русалку видела нагую, а каждый мужчина – чёрт.

Или не видения, а черти и русалки наяву — физиономии у них хлебные, урожайные.

«Вспоможение! Принуди меня, девочка!

Одолей в неравной схватке титановых чайников!» – на тропинку с дуба рухнул толстый усатый дяденька в потешных шароварах – кловун из цирка!

Режиссер на него внимания не обратил – то ли из-за старческого склероза, или привык к подобным хулиганам, или о своем задумался – умер для нашего Мира.

Я не откликнулась на призыв упавшего – не Ангел он, не с облака спустился на луче света.

Километров десять прошли, ягодицы стерла, будто наждаком в школьном подвале.

Русалка из болота вынырнула – опять же – непонятная, с родимым пятном на левой груди, и пятно – татуировка — лебедь, рак и щука; вскричала страшно:

«Марисабель! Стыдобища!» – и снова унырнула с лешим на ногах.

Через час я уже не обращала внимания на странных, дойти бы до киностудии – Правда меня ждет в документальной юбочке французской прима-балерины.

Наконец, на полянку вышли, режиссер помолодел, вырвал у себя зуб, долго рассматривал – не превратилась ли кость в золото, разочаровался – так разочаровывается овчарка в мёртвом охотнике.

«Девочка, я – обещал, поэтому не накажу тебя казацкой плёткой со вшитой свинчаткой, не выбью из тебя мозги первоклассницы; свиные мозги выбил бы, скушал, а твои – пусть людям доброй воли останутся! – Пыхтит, а на меня пояс тяжелый надевает с коробочкой – смешной пояс, не эстетичный, вызвал у меня крайнее недоумение молодой медсестры. – Пояс поможет тебе – Правду встретишь, на кнопочку в коробочке нажми – Правда сразу воссияет тремя Солнцами.

Никогда не думал, что путь к Правде простой, как Лучевой просек в парке Сокольники.

Полёт над гнездом кукушки засними на видеокамеру; у нас серьёзная киностудия, мы не Довженки!» – Протягивает мне игрушечный желтый фотоаппаратик – в магазине для детей с ограниченными возможностями по уму продается.

Смеется, довольный, что ягода клюква под ногами, и кажется мне, что клюква с искренними намерениями к режиссеру ягодки протягивает.

«Ох, дяденька, что же это делается в вашей огородной головке! – по-бабьи я запричитала; в семь лет у девочки новые таланты прорезаются – каждый день по дюжине, как змеи рождаются на болоте. – Дешевую игрушку мне предложили, пластмассовый фотоаппарат для даунов – Обман — ему имя!

За правдой посылаете, а ложь в руки вкладываете, превращаете меня в безмозглую курицу из супового набора.

Шут вы; ножик бы вам в горло воткнула, но не пробьёт нож жировой слой, в сале-мясе завязнет стрелой Амура!» – я в бессилии на колени упала, наклонялась, ягоду клюкву вишневыми губами всасывала, представляла, что я – вампир, а ягодки – губы жертвенных овец.

Гром надо мной загремел; в испуге головку подняла, ресницами-веерами хлопаю – ХЛОП-ХЛОП – муха на свадьбе подружки.

Не гром, а дяденька режиссер негодует, топает ножищами дубовыми:

«Как же ты, девочка, Правду ищешь, а во мне Правду не находишь?

Фотоаппаратик пластмассовый – для одних детишек, для даунов – игрушка, а смышленая девочка в игрушке увидит все красоты Мира, с помощью пластмассового фотоаппарата – чёрт в нём сидит и заправляет киноискусством – шедевр кино снимешь Голливуду на радость!

В умелых руках зачарованной девочки гранит превращается в бриллиант, а жирная прачка – в жену премьер-министра!»

Разговаривает, к самолетику подталкивает ласково, с пинками доброго отца.

Самолёт ржавый, дырки в нём, птицы гнезда свили на крыльях; на этом самолете только вниз с горы лететь с проклятиями!

«Когда до Правды долетишь – не забудь, кнопку нажми на коробочке – дверка в Рай тебе откроется, девочка!» – Сказал последнее, впихнул меня в зловонное нутро самолёта, словно в сказку о немецких леших пригласил.

«Дяденька народный режиссер России и Украины, – из самолета подластиваюсь, последние знания о грешной земле – как покойник в крематории – получаю. – Лиса – несерьезный зверь, каждый раз в норе барсука лиса себя бранит за негостепреимство!

Не отождествляйте меня с лисой и зефиром; мягкая я, но в любви вам не признаюсь – мала ростом, и годков мне – семь, как откормленному карпу из Мичуринска.

Как я Правду узнаю, прыгну на неё, если в никогда не видела; лемура живого не видела, а Правду – Правда не лемур!»

Заревело вокруг, деревья под ураганом наклонялись, поклоны мне били последние, земные!

Режиссер что-то кричал – много не расслышала, лишь непонятное, как плевок в ладонь:

«Сына! Сына, когда вырастешь, Ингеборгой назови!

Слышишь – Ингеборгой!»

Слабые ручки кузнечиков меня на кресло в самолете бросили, поленом к головке приложили – нежно, по-матерински.