Алиса в стране Оплеух

Графиня Алиса долго вертелась перед зеркалом, подумала, что с переменой внешности, может быть, и статус поменялся – и не графиня она, а – Принцесса Мира? Королева Вселенной?

Но мажордомы и церемониймейстеры не крутились, коробочки с ключами от Рая не подносили, значит – титул прежний, нужно его любить, как родственниц на кладбище.

Вдруг, в зеркале за спиной мелькнула тень – графиня оглянулась – тень только в зеркале, и в Зазеркалье на левое плечо Алисы взгромоздился чёрт с рогами, копытами, хвостом и рылом сильного влиятельного банкира.

На правое плечо в луче Света опустился Серебряный Ангел – чистый, морально устойчивый, бесполый, но хореографический до слёз – так танцует слиток серебра.

Графиня Алиса посмотрела, хлопнула себя по плечам – Ангел и чёрт только в зеркале, в чужой стране — волнуются, но каждый по своему поводу – так в суде волнуются судья и обвиняемый.

— Помешался я от объемов ваших, красавица, забыл о судьбах и размышлениях людей – полировка на теле вашем мешает, заслоняет мысли – так Царь заслонил от Диогена Солнце! – чёрт облизывал графиню Алису ласковым, полным надежды, взглядом, вздохнул по-конски. – Важно, из каких источников мы пьём чистую воду и куда сливаем – не на кухню ли гномам?

Вы, сиськи отрастили – мне можно и по должности положено произносить грубые слова, девушка, не кривите личико в усмешке брадобрея из Алма-Аты, – отражаете грудями Мир, гордитесь, с усердием и трепетом держите их, будто скипетр и державу.

Часто я бываю сбит с ума разными аргументами и фактами – не только вы, люди, прямодушные, стремитесь узнать цель вашей жизни, ответить на вопрос «Для чего мы в этом Мире?», но и мы, черти – взрослые, уроки жизни делаем сами, терпим иногда нужду, недоедаем, но стремимся к знанию – «Как достичь мечты? А, если достигли – то мечта ли она настоящая, или – фальшивка, а настоящая мечта ускользнула девушкой в голубом полупрозрачном платьице».

Для чего черти живут?

Не думайте, не складывайте суровые, но — магнитные – губки бантиком, не уверяйте меня, что цель жизни чёрта и его мечта — совратить человека, отнять душу и принести на алтарь греха.

Сами приносите овец и людей, а мы даже чище, но – философия, а слова – пустота, из слов золото не выплавить, слова – обман, стена, за которой прячутся ленивые стяжатели.

Давеча я чуть не опростоволосился, словно икону поцеловал.

Два месяца я праведника обхаживал, соблазнял, искушал – девиц балерин обнаженных пачками ему поставлял, вИна – сладкие, закуски – горы, золота – мешки, а он, словно помирился с собой — улыбается, головой качает, смеется даже – тихо, с честностью конфузливого светского льва.

Не противился соблазнам, не отвергал мои предложения, но и не пользовался – понял значение ценностей, даже, если они неприглядные, похожи на шапку Мономаха.

Другие праведники отгоняют меня, брызгаются, борются со злом, то есть – со мной, массу усилий прикладывают, чтобы побороть искушение – мне на радость потуги, потому что уважение мне и почёт, значит – видят меня, ощущают мою силу, греховность, поэтому противостоять пытаются, брови сдвигают – домиком, шалашиком – так Владимир Ильич Ленин в селе Шушенское отдыхал.

А этот праведник – Симеон – не противился, пропускал через себя, и что дивно — ни одна грязь в нём не оставалась, вылетала со свистом реактивного самолёта с другой стороны души.

Балерину голую ему в искушение подкидываю – любуется балериной, улыбается, спокойно, с благочестием – тьфу – на языке прыщ вскочил от вашего слова, принимает балерину, как явление Природы.

Но не плюется на неё, не прогоняет палкой, со мной в драку не вступает, сильный, мудрый – царь-олень!

Скатерть самобранку перед ним раскатаю — отведает всего понемножку, пригубит сладкого вина, умилится, раскраснеется – но без излишеств, снова улыбается, о своём думает, о душе, о Светлом – ничто его не берёт, оттого, что не замечает – так иудеи поступают, делают вид, что Мир вокруг них не меняется.

Я даже занедужил – очень хотел душу Симеона заполучить, даже хвост у меня замерзал по ночам от откровенности – так Снеговик желает Снегурочку.

Не вытерпел – когда Симеон прыжками моей грешной балерины голой любовался, – подсел к нему, подлизываюсь, на глаза слёзы ведерные наворачиваются.

«Симеон праведник! – хвостом по губам себя шлепаю от волнения – институтка, а не чёрт! – Я хочу отвлечься от тебя как от личности, выяснить суть твоего явления потусторонней простоты и жизнерадостности, отрешенности от благ – не кошка ты, но отрекаешься от валерьянки.

Избегаю влияния личных эмоций, надеюсь, что ты – явление единичное, не общественное, и нет в тебе параолимпийского огня.

Не упрекай меня, не брани строго, мы же без фуражек, а мужчины – пусть и не мужчины, но одинаково на балерин смотрим, с восторгом — исключают по возможности тяжелый труд субъективного рассмотрения себя, соболезнуем себе, как на похоронах».

«Доверяйте своему желудку, чёрт! – праведник улыбался — то ли мне, то ли балерине, то ли – своим мыслям, далёким от меня, как эхо Чернобыльского взрыва.

Вы рассмешили меня злобою неудавшегося каретника – понимаю вас, но не сопереживаю – мне безразличны ваши удивления и кликушества, старый вы циник с козлиной бородкой.

Нет у меня стойкости, но и нестойкости нет – энтропия в состоянии покоя я.

Всё – из детства, из страны Ностальгия, когда звуки резче, эмоции – до слёз, а откровения кровь будоражат, словно подогревали нас в Русской доменной печи.

Батюшка мой – граф Трубецкой Алексей Романович, добрейшей души пианист – с утра до вечера на клавесинах, роялях, пианинах играет – от одного инструмента к другому подбегает, фалды сюртука закидывает – жук, птица, и барабанит пальцами до подагры в очах, хлопотливый родственник задумчивой Музы.

Папенька мечтал о дочке – великой пианистке, но родился я – косая сажень в богатырских плечах имени Ильи Муромца.

Может быть, нагуляла меня маменька на стороне – проказливая артистка театра имени Чехова, но – полноте, чужих детей не бывает, все люди – негры.

Батюшка – словно и не видел в купальне, что у меня мужские гениталии – обращался, как с дочкой, сюсюкал, наряжал в белые кружевные платьица, туфельки с серебряными пряжками, ленточками украшал, словно японскую сливу.

Послам из Амстердама мой вид – а-ля девочка, нравился, нарочно у нас долго засиживались, требовали, чтобы я ногу выше головы поднял — пожалуйста, мне не жалко, поднимал, а они через лорнеты, монокли, пенсне-с смотрели мне под юбки и многозначительно качали буклями на бараньих париках – лес густой, а ума нет.

Но не укоряю Амстердамскую оригинальность — тяжело им на рыбе и креветках.

По утрам батюшка меня с ложечки конфитюром кормил, умилялся, затем – лифчик ватой набивал, застегивал на мне, шнуровал корсет – Птица Счастья ему в гроб.

Иногда закидывался, в слезах ломал себе пальцы, падал на колени, долго и мелодично стучал лбом в дубовый пол, вызывал сладострастное чувство изгнанного извозчика.

Кричал, что не познал счастье, потому что не знает, что оно собой представляет: кособокое или прямое? живое или мёртвое? богатое или бедное? мужского пола или женского?

Когда мне четырнадцать лет исполнилось, батюшка заточил меня в высокую башню, называл её «Поэтический Тауэр из слоновой кости».

Требовал, чтобы я волосы свои отращивал, обещал, что, когда волосы из верхнего окна до земли дорастут – семь метров, – то отпустит меня в поля, на вольные хлеба балеронов и балерин, не батюшка, а – украинское сало с молоком.

В башне я долго тосковал, а затем прозрел духовно – всё мне стало безразлично с одной стороны и любопытно – с другой стороны; так у лошади две части – голова и круп.

Сытый, ухоженный, здоровый, перед Рождеством я обрезал волосы, постригся налысо, по простыням с башни спустился и дворника избил – не со зла, не по прихоти, а – потому что безразличен он мне, безлик, серый, но не волк.

К батюшке в горницу зашёл – он на клавесине играет, поёт, очи прикрыл от восторга; и настолько умилительная картина, что меня вырвало от нахлынувших тёплых чувств, не выдержал организм переизбытка Добра – так не выдерживает Мальвина тяжесть дубового Буратино.