Страница 24 из 32
В пятницу на танцульках наши луганским наваляли по первое число, вот они и горели желанием отомстить, тем более что к ним приехали из Киева на побывку братья Величко – каратисты.
Сначала, с детства, братья Величко пошли за славой братьев Кличко – записались в бокс и боксировали друг друга, как гарбузы.
Но плохая наследственность – малый рост и вес не превратили братьев Величко в боксеров на уровне братьев Кличко.
Мамка и папка бухали от своего рождения, так что дети – братья Величко – вышли хилые и сизые, как китайцы.
Китайцы любят кунфу и карате, поэтому братья Величко пошли в кунфу и карате.
Карате увеличило их умственные возможности, раздвинуло творческие горизонты, отчего в очах братьев Величко заиграли победы на фронтах образного отражения Мира.
С нашей стороны народу набежало – уйму, а от луганских – еще больше, даже сержант милиции Тарас приехал, хотя не по правилам – ментов к драке за границы полей допускать.
Меня хлопцы наши отваживали – не по понятиям, когда девка с парнями махается, да и сложения я балеринского, не мужского, то есть похожа на братьев Величко.
Я же придумала военную хитрость: — побежала к деду Апанасу, своровала у него две картофелины и морковку, положила в трусы – чтобы выпирало, как у мужика.
Прихватила портки деда Апанаса, его рубаху и соломенную шляпу, в которой он в Сорочины на ярмарку ездил.
Личико своё прекрасное белоснежное я вымазала сажей – так поступали белорусские красавицы, чтобы немецко-фашистские захватчики их не сразу насиловали, а предварительно в баню бы сводили.
На политическую арену, то есть в махач я прибыла, когда уже все воевали, словно заведенные часовые кукушки.
Летали серпы и цепи, арматура от тракторов, дрыны.
Наши меня сразу приняли, потому что туго нашим – Миките голову пробили, он лежит на брюкве и даже не стонет – терпит, или помер уже.
Микиту мне не жалко – гадкий он хлопец, плохой, но всё же – наш, а чувство патриотизма у меня развито, как у борзой собаки зрение.
Патриотизм сильнее личной неприязни, он выше политических мотивировок.
Я влетела в драку, и тут же получила в личико кулаком – отлетела аж в кучу ботвы и навоза.
Легкая я, потому что стройная девушка красавица.
Может быть, на этом мои подвиги на политической арене закончились бы, но на меня набросился один из братьев Величко.
Он видит, что я – самый хилый в нашем войске, вот и решил славу на мне поиметь, потому что всё его карате и кунфу никак не катило против серпов, цепей, коленвалов нашей неувядающей сельской бригады.
Подбегает – хрясь мне в личико белое, трясь!
Но не попал, потому что я – юркая – в балете так закручу, что от ветра первый ряд чихает.
Я в ответ ногой ему промеж ног – бабах!
Туда, за что мужики друг другу в Амстердаме деньги платят.
Величко – не разберешь кто из них Микита или Андрiй, два брата на одно лицо – взвыл, и в ответ мне ногой тоже в промежность.
Меня в дугу не согнуло, но неприятно, когда одна картофелина и морковка в меня вошли (я их у деда Апанаса сполоснула в бочке с дождевой водой, на всякий случай).
Величко видит, что я не скрючиваюсь, и рукой хвать меня – за морковку и картофелину, рванул на себя, словно репу из земли выдергивал.
Думал, что оторвал мне мошонку, но не тут-то было, как в сказке о Буратино.
Морковка и картофелина из моих штанов ему в руку прыгнули, словно дети малые.
Величко смотрит на овощи, ничего не понимает, потому что – городской.
Откуда городской знает, что девушка подложила себе в трусы морковь и картошку, чтобы парнем выйти на политическую арену драки?
Пока Величко переживал свои ужасы, я его тыквой огрела по голове – как на Хэллоуине.
Тыква овощная - вдребезги, а тыква Величко вроде бы цела, а кровь идет неизвестно из какого места на его черепе.
Лежит Величко на сырой земле – я даже, потому что будущая мать, пожалела хлопца – хилый он, по голове тыквенная каша ползет.
Он очнулся через пару минут – а я уж думала, что забила парня до смерти – схватился за голову в тыквенной каше и вопит, как курица на лисице: «Мозги мои! Мои мозги! Братцы, помилосердствуйте!
Верните мне мозги, хлопцы!»
Я тихонечко с той политической арены сбежала, от греха свального подальше.
Да, сбежала, – Ольга тряхнула головой, влила в глотку водку, закручинилась, словно вышла дивчина на берег Днепра на гадания на черта.
Конкурентки-подружки подумали, что Ольга сейчас запоет «Ластивки гниздечко свили в стриси», но она легко хлопнула ладошкой по остатку шашлыка (рука испачкалась в полезном свином жире): — Гаврош с баррикад не сбежал, а я сбежала с политической арены, с поля сельского боя.
Гаврош остался, под пулями врагов набивал патронташи для своих товарищей по оружию, а я даже тыкву не насобирала на кашу для деда Апанаса.
Знаете, где жил отважный Гаврош, что подвязывал штаны веревочкой, но никогда не затягивал ремень, потому что ремня у него нет? Амиго!
Гаврош жил в слоне!
Да! Не вру! – Ольга облизала холеный пальчик с наманикюреными длинным ногтем, словно протыкала облако: — Гаврош жил в слоне, и в этом тоже подвиг Гавроша!
Ещё один подвиг славного французского шансонье Гавроша – бонжур, тужур, амур – то, что Гаврош помогал маленьким деткам.
А в маленьких детках я вижу счастье будущего, политическую зрелость в познании мира и плодотворную истину мировоззрения – так навозом облагораживают почву.
В Гавроша враги стреляют – нашли в кого стрелять – в пацана, а он собирает патроны, и о слоне мечтает – вернется в слона.
В слоне тепло, сухо, дождя нет, молния не достанет, а на поле боя, на баррикадах Парижа — холодно, мокро и молния из ружья летает.
Вот молния и поразила Гавроша в сердце, вот сюда поразила – Ольга рванула блузку, оголила грудь, показала под ней – словно ставила крестик для пули.
Гаврош не вернулся в слона, а так мечтал о слоне, как я мечтаю о свободе в родной стране.
На баррикады!
На Баррикады!!! – Ольга уронила голову на руки и зарыдала с подвываниями и всхлипываниями – так рыдает безутешный пёс Моська, когда его слон, на которого он так злобно лаял, сдох.
На Ольгу обратили внимание мужчины за соседними столиками, словно муравьи по золотым муравейникам.
Некоторые чмокали – то ли подсчитывали — хватит ли денег на баррикаду для столь отважной девушки с обнаженной грудью, или думали о том, что никогда не пойдут на баррикаду, а эта смелая девушка пойдет.
– Проклинаю баррикаду! Проклинаю слона! – в далекой комнатке Вася Добров поднялся, тормошил Эльбу, словно мешок с отрубями для свиней.
Но хитрая Эльба не просыпалась: то ли нарочно, что ли не специально, а упала в сон, как в ад свалилась со сковородки.
Вася Добров укрыл Эльбу покрывалом-плакатом «СПИД не дремлет» и тихонько, без скрипа прикрыл за собой дверь каморки для подслушивания, где по мелкому проходили судьбы людей.
С проклятиями (обоснованными) на подвал, на лифчики, на трусики девушек, что лежали под ногами на всём пути, Вася Добров шёл к своей невесте, к одной из трех.
Его появление за столом переполоха не вызвало – туман алкоголя смягчил агрессивность невест – так кляп с нафталином успокаивает моль.
Оксана налила в свой фужер шампанского и поднесла Васе Доброву, он отказался, словно задумал трезвый образ жизни идеального шофера автобуса.
Вася Добров раскачивался, будто в него вставили качели из чехословацкого Луна-парка.
Сейчас он решал свою судьбу, судьбу своих детей, но никак не девушек, потому что девушки – ящерицы, приспособленцы-камбалы, хамелеоны.
Не этот жених – так другой лучше!
А для мужчин важно – один раз и навсегда, как с головой под лёд.
— Слушал я и наблюдал за вами девушки! Не скрою, потому что истина важнее денег и возможных пощечин.
Как же я узнаю сокровенное, если не подслушаю, словно у меня четыре уха и четыре глаза?