Мальчик, который проклинал

Солдаты возвращались из бани и перепутали дорогу: вместо минного поля забрели на лужайку с гольфом.

Солдаты прошли мимо, и ни один мерзавец не остановился, чтобы сделать мне ребенка – Патрик всё равно не заметил бы в пылу пляски и виски, а затем я доказала бы ему, что ребенок от него.

После солдат на лужайку вывалили художники мужчины в полосатых гетрах, беретках и шортиках – глаза мои не видели бы художников-полюционистов.

Они рисовали друг друга, трогали гениталии друг друга и хохотали, словно гиены на балу у Карабаса Барабаса.

Не судьба мне тогда забеременеть от художника на зеленой лужайке, где хомяки и бабочки.

К художникам подвалил духовой оркестр — музыканты дудели, брянчали, свистели на национальных музыкальных инструментах, трогали друг дружку и трогали художников, словно проверяли тесто на липучесть.

Я умоляла музыкантов играть на моих органах, а не на балалайках и комузах, но – ноль внимания, словно я – пустота вечная, как вечная мерзлота.

На миг мелькнул у меня испуг, что я исчезла, что меня никто не видит – не только Патрик, но и солдаты не видят, музыканты и художники не видят, оттого, что я перекинулась в иной мир.

Со страхом я потянула за гульфик художника, а он лягнул меня левой ногой (в красной туфле с загнутым концом) в грудь: «Пошла вон, мерзавка!»

Значит – видят!

Художники и музыканты устроили гей-шествие в защиту леопардов Приморского края – хоть какая идея под гей-парадом.

Я в отчаянии выла над клюшкой для гольфа, белугой выла, белой медведицей выла.

На мои вопли прибежали два солидных дяденьки с тугими кошельками.

Я предложила дяденькам себя и своего ребенка в обмен на золотые кошельки.

Дяденьки приспустили брюки и открыли рты, но тут прибежали девки – они только что закончили курсы по охмурению богатых оленей – и увели дяденек, а мне поставили на память фингал под глаз, чтобы я следом не побежала за деньгами.

Так я не получила ребенка от Патрика – он напился, упал на траву, но ноги его танцевали ирландскую чечетку даже в беспамятстве хозяина.

Позже я узнала и поняла, что заиметь ребенка, соблазнить мужика, чтобы он сделал ребенка – огромный труд для красивой девушки, словно гору железную соблазнить.

Раньше мужчины бегали за девушками, сейчас – до позорного наоборот.

— Негритянка Ермакова…

— Душечка! Не негритянка, а – афрорусская, или – афронегроидка Ермакова! – Оксана поправила Наталю и в женском ужасе приложила ладошки к ротику: — Ай! Что это у тебя?

— Ай! Где? – Наталья вскочила в сильнейшем испуге, словно скушала живую мышь.

(Ольга от страха закрыла глаза.)

— На плече! Прыщик? – Оксана храбро справилась с первым приступом испуга. – Или птичка накакала?

— Ужас! Ужас!!! – Наталья хлопнула рукой по плечу, словно выбивала пыль из скунса: — Откуда прыщик? Я же – чистая девушка!

Почему птичка накакала в дорогом заведении?

Фуй! Это крошка от креветки прилипал.

Страшно, но все обошлось, как на «Титанике».

О чем я рассказывала, миленькая?

— Об афрорусской Ермаковой.

— Да, афрорусская Ермакова с отличием окончила курсы по охмурению богатых оленей.

Она высиживала в кабаках, висла с хохотом на руках оленей, но никак не входила с ними в половой контакт, потому что олени блюдут и берегут себя.

Наконец, она придумала схему: привела в гостиничный номер миллионера теннисиста Беккера, сделала ему минет, а сперму кавалера, как птичка в клювике, отнесла в соседний номер, где дожидался врач-осеменитель.

Врач влил сперму в Ермакову, и она через девять месяцев родила ребенка с набором ген и хромосом Беккера.

Теннисист удивлялся, как это так – афрорусская девка с ним не спала, но родила ему ребенка.

Я же полагаю, что подобные схемы вредят женам и мужьям в семейном счастье – так птичка гадит на мед.

Лучше усыновлю ребенка из бедной страны – мужчины любят усыновленных и удочеренных.

В каникулы я взяла у Патрика деньги, объявила, что поеду за нашим общим ребенком в Камбоджу.

Камбоджа по поставкам на усыновление и удочерение вошла в моду.

Патрик не возражал, потому что он – сын посла, и оттого, что пришло время новых плясок.

В Камбодже я посетила рынок в провинции Кампогспы, и столица у них – Кампонгспы.

Рынок – ужас человечества.

Драная макака из Парагвая верхом на броненосце выглядит человечнее, чем рынок в Кампонгспы.

Детей там продают, как мышей на Птичьем рынке в Москве.

Дети в рабство, на удочерение, на усыновление и на другие цели – если скажу, то у меня внутренняя сторона бедер, где прохладно и много чувствительных точек – покроется мурашками.

Хозяева торгуются, при этом применяют хитрость, как поступают продавцы кошек и собак: если не купишь, то я побью своё животное палкой и голодом заморю.

Приглядела паренька лет пятнадцати для усыновления; и Патрику понравится, потому что он намекал, чтобы мы усыновили взрослого мальчика смазливого.

Но меня мягко, вежливо, словно балерон балерину, берет под руку олень.

Пузатый, в клетчатых шортах, в рубахе-гавайке, в кепке «Мальборо», с фотоаппаратом на шее – американский олень.

— Девочка! Я тебя удочеряю! Где твой хозяин?

Сколько он за тебя возьмет? Десять американских долларов?

— Папаша, руки засунь в свой штат Колорадо! – я обычно не грублю клиентам, но американцев не люблю за их жадность и самообожание, словно Рэмбу съели.

Иногда бедный русский заплатит всю свою годовую зарплату за один вечер с девушкой, а американец, пусть даже – миллиардер – никогда. – Я не на продажу и не на удочерение.

Я сама усыновляю камбоджийца.

— Все девушки хотят в США. Я всё равно удочерю тебя, – дядя Сэм не въехал, руки тянет, а изо рта пена уже идёт.

— Хорошо! Сколько денег ты мне, как приемной дочери, будешь платить за любовь?

— Деньги? Любовь за деньги не продается! — американец поёт старую песню нищих мужиков. – Мы полюбим друг друга бесплатно.

Экономно!

— Знаю, я эти приемчики нищих сутенеров, — зеваю. – Россия – великая держава, и у тебя не хватит денег со всего штата Айдахо, чтобы заплатил за удочерение меня.

Подрались мы с американцем на рынке – так продажные бойцы у них дерутся.

Я выцарапала ему глаза, выиграла бой и две с половиной тысячи долларов – на меня ставили.

Камбоджийцы кушали свежеприготовленных змей и крабов, а я рыдала в тоске за всё прогрессивное человечество.

За сто долларов я купила мальчика для удочерения – пятнадцатилетнего с зеленой кожей, но умными глазами, в которых светится рабство.

Мальчик всё равно убежал от меня у конторы по усыновлению и удочерению, так что я и без ста долларов, и без усыновленного, но с выигрышем за драку с американцем.

С тех пор я многое поняла, много прочитала книг по кадрению и удержанию оленей – прикадрить – легко, удержать – сложно.

НАШЕМУ жениху я предложу себя, как любящую, заботливую, красивую мать наших и приемных детей с красными глазами.

На детей выбью из мужа все деньги, а потом пусть он меня проклинает через каждое слово – лишь бы деньги со мной поплыли.

Да, плыли облака над лужайкой с гольфом, плыл табачный дым от музыкантов и поэтов, а счастье обнимало меня, целовало в щеки и в шею, бархатными лапками бегало по моему шелковому животу, и никому никогда я не отдам боль за своё кесарево сечение, слезы материнства и радости при виде богатых свои детей.

К чему всё: беготня, стяжательство, мздоимство?

Для чего живет человек или девушка?

Для счастья потомков или для удобрения почвы под настурции?

Иыыыых! Наливайте, девочки!

— Ты – хорошая! – Ольга погладила Наталью по левому уху, словно сбивала пыль с розы. – Оденься, тут дует из открытых ртов.

Фальшь! Фальшь! Кругом — фальшь!

И в Крыму – фальшь! И в Луганске – фальшь!

И в Новой Каховке – фальшь!

И даже в Киеве и во Львове – фальшь! – Ольга залпом выпила граненный стакан (принесли по особой просьбе девушки) водки, крякнула, рукой оторвала жирный кусок свинины из шашлыка, зажевала, словно думу свою пережевывала: