Страница 11 из 32
Да, я пою и рисую, рисую и пою, ёб твою мать, парень.
Без песни и рисования я не смогу жить, — Ингеборга догрызла сухари, подошла к реке, встала на четвереньки и, как собака (которая от нас убежала), пила воду: — Вкусная и экологически чистая вода в таёжных реках, дороже, чем «Донат».
Дела в нашей семье шли эстетически, поэтому без денег, словно мы не творцы, а — жадины.
Мама от нищеты сбежала к немцу Фрицу, а папу никто не брал, поэтому он озлобился, как ворона на быке.
«Ступай дочка, в русскую тайгу, да без золота самородного и соболиной шубы не возвращайся», – однажды напутствовал меня отец Гедиминас, и я не пошла против воли отца, потому что его люблю.
Хотя, если признаться, мне самой хотелось соболей и золота, а на отца – наплевать.
В тайге я не получила ни золота, ни соболей, а только – тоску беспробудную и безысходность лютую.
Голод, холод, нищета окружают меня комариными стаями.
Мужики, вроде бы и хотят меня, как женщину, но нет для таежного мужчины больше счастья, чем охота и рыбалка.
Пригласят меня в избу, напьются, меня напоят, а потом спорят, кто больше выловил рыбы и убил оленей.
Никакого секса мне не достается, да и отвыкла я от него из-за пьянок-гулянок.
К тебе пошла проводницей из-за денег, словно мне мешок на голову накинули и в реку сбросили.
Тайгу проклятущую я не знаю, охота и рыбалка мне не поддаются да и ненавистны, как фашисты.
Рыбу и мясо люблю только на тарелке в ресторане.
Думала, что украду у тебя деньги, часы и другое имущество в тайге, брошу тебя, а сама с собаками выйду к Верхнеимбатску.
Но собаки, гады, убежали, так что сгинем мы с тобой, парень, сгинем.
Никогда я не увижу Литву, а ты не станешь настоящим мужчиной.
— Как не выйдем? – смутное подозрение ударило меня в голову, словно бутылкой шампанского по лбу. Пот струился по мозолистому телу, волосы на всех местах вставали дыбом. – Жилье где-то близко, мы недалеко ушли, как в Раю.
У нас – компас, карты с обозначениями и масштабом.
— Засунь компас и карты между ягодиц – больше пользы от них будет, – Ингеборга бесцеремонно прервала меня, что тоже не повысило мой авторитет в моих глазах. – Никому компас и карты не помогали в тайге, а кино и книги всё врут, всегда врали и будут врать, потому что – вруны.
Холода наступят через два месяца, поэтому до холодов дотянет, а дальше – кирдык.
Если бы мы родились медведями, то залегли бы в теплую берлогу до весны – я жалею, что я не родилась медведицей.
Красавец цыган с золотой серьгой в ухе водил бы меня по ярмаркам, а я плясала бы под русскую гармошку, а на зиму залегала бы в берлогу в спячку и сосала лапу… свою лапу.
— Не отступать и не сдаваться – мой девиз! Имя моё – Петр, а Петр означает – твердый! — Я ответил, но тоска грызла пятки.
Ингеборга, потому что опытная девушка, выхватила из мешка бутылку водки, зубами скрутила пробку и влила в себя огненную жидкость — пол-литра, словно в воронку на Марсе.
— Петр! Петя, – Ингеборга погрозила мне изящным пальчиком, словно учительница в туалете. – Не экономь продукты – бесполезно.
Тайга до холодов прокормит, а дальше мы пойдём в Рай, каждый своей дорогой.
Не нравишься ты мне, как мужчина, вот и выбирай себе другую дорогу, изгнанник.
Ингеборга ещё час куролесила, пела песни, купалась, а затем закуталась в палатку и свалилась у костра белым лебедем с черными волосами.
Я – мужчина, поэтому полагал себя мудрым, всю ночь с фонариком изучал карту местности, выбирал оптимальные маршруты к ближайшим поселениям – так гусь лапчатый выбирает путь домой из США в Кострому.
Утром Ингеборга в дурном настроении, но со свежим лицом – потому что молодая, с неохотой завтракала, разговаривала вяло и мало, будто ей приснилась Царевна Несмеяна.
Я вспомнил из книг и кино, что говорят мужчины в подобных случаях, как себя ведут и повторил подвиг из фильма «Охота на пиранью».
— Так, слушай мою команду, отряд!
Я пойду к жилью, и не собираюсь оставаться на корм комарам и медведям.
Никого с собой насильно не потащу, будь вы прокляты, девушка.
Никого не приглашаю – хватит, наприглашался, подобрал себе проводника на погибель.
Я ждал оправдания проводницы, её проклятий в мой адрес, или то, что она соберется и пойдет со мной сразу, с извинениями, как азиатская жена за караваном своего мужа.
Но Ингеборга, вдруг, хрипло и длинно захохотала, словно на нересте нерка.
Похмелье било её, колотушкой по темечку.
Утро, безысходность, и девушка хохотала и хохотала, пока я паковал вещи после бессонной ночи.
Подозреваю, что хитрая девушка специально нарочно ставила себя дурочкой, чтобы я вещи собирал, а она в это время отдыхает с веселым, жизнерадостным девичьим хохотом.
Но за мной пошла, до вечера бродила, не отставала, собачка человеческого рода с округлыми бедрами.
К вечеру я очумел от усталости, безысходности и комаров.
По моим подсчетам, если я не вышел к жилью – будь прокляты карты – то ушёл от него дальше, наверняка.
Когда мы нашли речку, я кинул вещи, разделся, как вчера Ингеборга раздевалась, и с воплями ужаса зашёл в ледяную воду – лекарство от укусов комаров и усталости.
После купания, мы вдвоём (девушка уже не отлынивала) наладили костёр, кое-как поставили палатку, загрузили в неё вещи и… начали пьянку.
Мы пили несколько дней – благо я захватил спирт, и не знали время, потому что время в тайге на охоте течет в ином измерении - по Тунгусскому летоисчислению.
Никакой близости, никаких обниманий, ужиманий – только угар.
Когда спирт закончился, мы пару дней отходили – жевали кору, готовили каши, а затем превратились в настоящих людей.
Нет, не в настоящую женщину и настоящего мужчину, а - в таежных охотников.
С блесной, заряженной на зло, я подошёл к реке, неумело бросил – метрах в пяти от себя, словно потерял все силы в борьбе за спирт.
Но щука ухватила сразу – любят щуки зло.
Радостный, потому что – добытчик, да и свежая рыба – удача, я побежал потрошить рыбу на обед, словно не в тайге, а в ресторане «Максим».
Ингеборга с подозрением посмотрела на щуку, сказала, что местные щук сразу выбрасывают, а берут более вкусную речную рыбу.
Я надул губы, обозлился на девушку, не скрою, а мне можно верить, что даже подумывал убить её за то, что обманула меня, завела в тайгу неопытная, а теперь издевается, словно я бедный муж на содержании у богатой жены.
Она пошла на речку и на потроха щуки за десять минут выловила несколько бойких рыбок – похожих на форель, и одну огромную рыбину – вроде бы таймень.
Кушали мы уху, разговаривали вяло, а, когда организм насытился, к молодым телам прилило желание, я так думал, что искра проскочила, но почему-то быстро угасла, и мы залезли в палатку, словно дедушка и бабушка из Чернобыля.
Так и жили мы примерно неделю – лениво, с ухой, жареной и вяленой рыбой.
От палатки не отходили – вдруг, кто и наткнется на нас, как на двух куропаток.
Но никто не натыкался, и Ингеборга однажды зарыдала.
Рыдала она по-женски – бессмысленно и неутешимо.
Посыпала голову пеплом, выла волком-оборотнем.
Я не успокаивал проводницу – я же не поэт и не музыкант, слов любви не знаю, а утешениям моим – ноль цена на прибалтийском рынке.
После рыданий Ингеборга взяла ружье и высматривала мясо.
Мясо не бегало, но летало, и после часа пальбы Ингеборга принесла к костру трех маленьких птичек с костями и перьями, словно диковинные танцовщицы из Парижа.
Птичек мы бросили в огонь, а, когда перья сгорели, и тушки почернели, достали и кушали вкусное теплое мясо, лучше, чем в «Макдоналдсе».
Кожа не позволяет мясу сгореть, хотя сама страдает, как перчатка.
Однажды мы проснулись и решили, причем каждый решил, но получилось синхронно, будто мы на барабанах стучим.
— Голод, холод, нищету в тайге мы переживем, – Ингеборга собирала вещи, словно уходила от нелюбимого мужа к нелюбимому, но богатому, любовнику. – Но без средств гигиены мы погибнем раньше, чем от голода.