Страница 2 из 87
— Гм… А за что, примерно, сыновей отдали?
— Да кто знает, кормилец… отдали — и все тут. Одного, младшего-то, полагать надо, отдали за дело; а дру-гого _ Как есть ни за што, так-таки ни за што, родимый мой.
— ‘Ну, верно, качества какие-нибудь строил?.. За какое дело младшего отдали?
— Вишь… как бы тебе сказать… да если бы старшего не отдали, и младший не пошел бы.
— Каким же манером?
— Да так, касатик.
— Ну, за что старшего отдали?
— Я тебе баяла, желанный мой, что ни за што, вот как есть ни за што: диви б мужик был плохой, а то работящий мужик-то; бывало, чего-чего он…— на все горазд: и плотничал и того… санки ли сделать, другое ли что… Без него мы были как без рук. Опосля он бросил все, ничем не стал займаться, это перед солдатчиною-то: ходит как помешанный; а то пропадает, уйдет куда ни на есть, неделю целую не показывается домой,— да что я? больше недели; вот словно чуял… вестимо, не перед добром…
Старуха понурила голову и вздохнула.
— Вишь ты,— снова начала она,— это было Михайловым днем: женили мы его; сыграли эту свадьбу; глядь-поглядь, примечаем: молодая, жена-то его,— красивая была, бог с нею, баба,— его недолюбливает и так совсем вот не ластится. А он, сердечный, был на лицо не совсем гож: оспа, еще когда он был махоньким, всего изуродовала. Да ведь и то сказать, кормилец, что не родись хорош-пригож, а родись счастлив. А он, голубчик мой, соколик ясный, родился непригож, да и несчастлив.
— Так, так,— вникая в слова старухи, сказал купец.
— Все ничего. Ну, она это, значит, его недолюбливает; уж видим все, что недолюбливает: за обедом ли сидит… хоть бы те одно слово промолвила. Он к ней там зачнет: “Что ты, Варвара Борнсьевна? — ее звали Варварой,— что ты невесела?..” — кусочек ей подложит. Он ее любил и уж н-и… вот как любил! перед богом… А она, касатик, все нет, да и на поди… такая мурогая завсягды. Вот как обжились они, Петруша,— его звали Петрушей — начал следить за ней: нет ли, дескать, на сердце кручинушки али зазнобушки, не любит ли она кого. Подмечает раз, другой — все нет… и виду никакого… на работе такая же, как и дома. Ну, тем и кончилось, что нет да и нет. Вот раз к нам приходит староста и говорит… дело было летом… “Петр Семеныч, говорит,— это приказчик,— велел вашей Варваре собираться на барский двор, и муж, говорит, пускай придет с ней”. Думаем промежду себя: “Зачем это?” У нас о ту пору все были дома, и она и Петруша. Старик говорит: “Что ж? сходи, Петруша; за чем-нибудь понадобился; авось он тебя не съест”. Петруша надел зипун, собрался это: “Ну, говорит, Варвара Борисьевна, пойдем прогуляемся”; шутник был, голубчик мой. А она на него так и зевнула: “Да ступай, говорит, лихоманка тебя возьми”, и черным словом его… “Ступай один; без тебя дорогу знаю”. Старик в это время ковырял лаптенки, сидел на конике; обидно ему, стало быть, показалось; да как же не обидно? грубая… известно, баба, кормилец. Сидел, сидел, жалко ему стало Петрушу, да и молвил: “Когда ты, Варвара, будешь умна, за что всегды зычишь на него? иной бы тебя, говорит, чем ни попадя…” — и побранил ее. Она невзлюбила: должно, не по нутру… накинула зипун, повязала платок писаный,— она все в писаных ходила,— и хлопнула что ни есть мочи дверью. Старик мой покачал, покачал головой — и только. “Жалко, говорит, Петрушу,— смерть жалко!..” Вот они ушли к приказчику, а мы ждем; помню, я тут качала на обрывке ее мальчика, это невесткина-то: сижу… качь да качь… Смотрим, приходит он один уж перед вечером.
— Так. А вы всё поджидали?
— Да, а мы всё поджидали. “Ну, Петруша, зачем?” — спросили мы. “Да что, говорит, приказчик оставляет Варвару на кухне работницей; ласково таково со мною обошелся: “Я, говорит, с твоего согласия… если не хочешь, как хочешь; у меня ей будет хорошо; я хошь платы не положу, зато от работы ослобоняется. Известно, когда понадобятся ей деньги, я дам и деньжонок; платок коли куплю”. Мы подумали… “Что же, говорим, отчего не так? Приказчик, знамо, если захочет, и так возьмет ее к себе — насилкой; а коли добрым словом молвил, так и быть по сему; хошь одна баба была в доме, да ведь и при ней-то, подумали мы, не красно было: иногды сердце изнывает, глядючи на ее грубости”.— “Если ты, Петруша,— это говорит старик,— соглашаешься, так, пожалуй, и мы согласны. — “Отчего же, говорит, не согласиться! Я рад, что ей это по ндраву; почему что, когда мы выходили от приказчика, она на меня: “Живи, говорит, Петька, да не тужи”,— это она-то ему,— и ухмыльнулась… Она его все Петькой называла. “Что ж ко мне, Варвара Борисьевна, часто будешь ходить?” — спросил он ее. Она опять засмеялась, да и сказала: “Разя на деревне баб мало, окромя меня?”
— Вор-баба,— произнес купец, разевая рот и осеняя его крестным знамением.
— Что и говорить, кормилец! — продолжала старуха, утирая нос рукавом,— какая вор-то; вот послухай. Ну, это она живет у приказчика; а я забыла сказать: старику моему не совсем хотелось отдавать ее; еще перед этим он говорил: “Не годится, мол, отпускать”; да и тут же баял, что поперечить приказчику не ладно: пожалуй, ссору заведешь с ним — и не приведи господи… Он же у нас был зелье такое… теперь его сменили. Ну, живет она у него месяц, другой,— глядим, баба переменилась, право! Словно вот тебе другая стала: разбитная такая… в кура-годах, в гульбищах бесперечь… поет, пляшет… просто совсем другая; а запреже с ней и этого не бывало. Только вот что сделалось… одна беда: Петрушу она совсем кинула.
Старуха замолкла.
— Вишь… это, изменила… Ну, ну,— проговорил купец,— скажи-ка ты мне: приказчик холостой был али женатый?
— То-то что нет, кормилец.
— Смекаю…— сказал купец, доставая третью сигару.— Ажио ль вор и приказчик; штука, я вижу…
— Известно,— продолжала старуха,— наше дело темное… кто знает?.. я уж тебе буду говорить по порядку, как было: знамо, судить — не наше дело; а что одно я знаю, желанный мой, Петруша пошел ни за что.
— Рассказывай, рассказывай!
— Вот ладно. Не забыть бы тебе: у меня был другой сын, меньшой, я тебе говорила; он был в то время парнюгой,— Григорьем звали. Важнейший был; только, как бы тебе сказать, угрюмый такой завсягды. Тот-то веселый; а этот, кормилец, нелюдим больше: николи он не причешется и умывался редко. Бывало, перед праздником говоришь ему: “Ты бы, Гриша, подрезал виски-то, вишь какие лохмы, да причесался”; тряхнет головой, бывалыча — и вся недолга. Не любил чисто ходить; а славный был сынок, соколик мой ясный: николи грубого словечка не скажет. И с тем-то братом, с Петрушей-то, жили они душа в душу — неразрывно: куда один, туда другой. Тот, старший, на задворке, бывалыча, сидит, санки строит да прибаутки читает, а этот супротив его… Придешь к ним, они как раз перестанут балясничать и оба примутся за работу; да я все видела, все знала, что они делают. Вестимо, сударик, мать: своему детищу не чужая. Голубчики мои, лебеди мои, оба спорхнули, улетели, бог ведае куда. Оставили мать-старуху мыкать горе… Господи, царь небесный!..
Рассказчица отерла свои глаза концами головной тряпицы.
— Вот как сейчас вижу их,— произнесла она и замолчала.
— Известно, дело материнское… жаль…— сказал купец.— Так что же приказчик-то?
— Сейчас, кормилец,— продолжала старуха.— Ну вот, что бишь?.. Варвара-то сначала ребенка у себя на барском дворе держала; а то однова, праздником, принесла его к нам в люльке и говорит: “Пускай он у вас будет; мне неколи за ним ходить: работищи пропасть, говорит, с утра до ночи ног не слышу”. Мы взяли ребенка: худищий такой сделался, зачиврил вовсе. То ходить было начал, когда у нас был; а то поставишь его на ножонки, а он так и гнется, так и подгибается, как плетка, сердечный,— рубашка на нем закорюзла. Старик тут сказал невестке: “Ты, мол, наведывай ребенка-то, да не забывай, что у тебя и муж тут”. А слухи, кормилец, пошли нехорошие: кто е знает… начали болтать на боярщине разные разности. О ком толк? Все, бывалыча, об нашей невестке: в приказчицы, говорят, попала, такая-сякая… кастят ее ни на что не пбхоже. Петруша приуныл; ходит повеся голову. Только однова старик и говорит ему: “Не сходить ли, Петруша, к приказчику, да не взять ли бабу-то?” А Петруша молвил: “Хорошо, как даст он ее теперича”. Тут старик как гаркнет: “Как, говорит, не даст? Я ее насилкой вытащу оттуда”.— Так и расходился старик-от мой. Это с ним бывало редко: знать, задело за живое… а уж ума… ума палата… перед господом… уж такой-то был ум, что и-и-и… я его смерть боялась; так-то…