Гомер и Лэнгли

Прибывшие дамы, в свою очередь, похоже, настороженно отнеслись к нам или, вернее, к месту нашего жительства: снаружи Пятая авеню, а внутри склад складом. Мы с Лэнгли усадили их в музыкальной комнате и, извинившись, отправились посовещаться. По счастью, и Шивон, и миссис Робайло давным-давно удалились, так что тут трудностей не возникало. Трудность была в том, что этих профессионалок нельзя было выставить вон без того, чтобы не нанести оскорбление человеку жуткой, а возможно, и убийственной чувствительности. Пока мы обсуждали возникшую проблему, я услышал, как Лэнгли ставил на поднос бокалы для шампанского, так что, в общем-то, никакого совещания не получилось.

В нашу защиту скажу, что тогда мы были все еще молоды, относительно, конечно, и некоторое время были лишены возможности использовать основное средство мужского самовыражения. И если этот жест человека, едва нам знакомого, и выглядел угрожающе чрезмерным, так ведь существовала же у коренных индейских племен такая штука, как потлач,[17] способ самовозвеличивания посредством распределения богатства, а кем был этот самый Винсент, как не своего рода верховным племенным вождем, решительно настроенным возвыситься во мнении других. Так что мы пили шампанское, у которого есть свойство стирать из памяти все, что не имеет отношение к сиюминутности. На одну эту ночь нам суждено было отрешиться от уныния, бесшабашно расслабиться и преисполниться философского убеждения, что в защиту безнравственной жизни есть свои аргументы.

И вот что я скажу про девицу, которая оказалась в моей постели: она не сочла унизительным быть аккомпанементом трехслойному торту и бутылке шампанского. Я знал, что имя, каким она мне назвалась, выдуманное. Так что, едва хаханьки кончились и мы сцепились всерьез, у меня возникло ощущение, что жизнью ее правит какая-то обретенная мудрость и что живет она отдельно от того, чем добывает себе на хлеб. В ней было чувство приличия, она не была вульгарна. И вот еще что: она была очень добра и старалась скрывать профессиональные навыки в простых сущностях небольшого женского тела. Когда после всего она поцеловала мои глаза, я едва не расплакался от благодарности. Потом, после того как она ушла, когда обе они ушли и я услышал, как отъезжает их машина, я пришел к совершенно четкому убеждению, что Винсент, их работодатель, ни за что не смог бы узнать этих шлюх так, как узнали мы с Лэнгли. Получалось, словно они возрастали и убывали в своем бытии в зависимости от того, кем оказывался и какого рода умом обладал тот, кто с ними соприкасался.

О своем свидании Лэнгли сказал только, что в конечном счете это бессмыслица: соитие двух незнакомцев, причем один из них — за деньги. Он не был готов признать, что шампанское пробудило в нас чувственные переживания. И был убежден, что так или иначе, но для нас дело кончится расплатой за щедрость моего друга гангстера и мы еще о нем услышим. Я согласился, хотя с каждым прошедшим годом, когда до нас не доходило никаких вестей от Винсента Гангстера, мы все больше забывали о нем. Но в то время дурное предчувствие Лэнгли казалось исключительно обоснованным. Настолько, что уже к полудню следующего дня нежные чувства из моего пьяного существа были изгнаны, а унылый дух вновь взгромоздился на свой трон.

За долгие годы после войны Лэнгли так и не отыскал спутницу жизни. Я знал, что поиски он ведет. Некоторое время он был очень серьезно настроен на отношения с женщиной по имени Анна. Если у нее и была фамилия, то я ее не слышал. Когда я спросил брата, как она выглядит, он ответил: «Она радикал». Впервые я узнал о ее существовании, когда после своих ночных блужданий он стал приносить домой лишь стопочку брошюрок, которую шлепал на столик в прихожей, стоявший сразу за входной дверью. О серьезности его увлечения я понял по несвойственному брату церемониальному прихорашиванию вечером перед выходом из дому. Он обращался к Шивон, когда не мог отыскать галстук или ему нужна была свежая сорочка.

Впрочем, все эти маневры так ни к чему и не привели. Однажды вечером он вернулся домой довольно рано, зашел в музыкальную комнату, где я играл, и сел послушать. Я, разумеется, играть перестал, повернулся на табурете и спросил, как прошел вечер. «У нее не было времени на ужин или что-то другое, — сообщил брат. — Я могу с ней увидеться, если пойду на какой-то митинг. Если постою на углу вместе с ней и буду раздавать листовки прохожим. Словно я обязан пройти эти испытания. Я предложил ей выйти за меня замуж. Знаешь, чем она ответила? Лекцией о том, почему брак это узаконенная форма проституции. Представляешь? Что, все радикалы сумасшедшие?»

Я спросил Лэнгли, к какому типу радикалов относится его пассия. «Кто его знает, — ответил он. — Какая разница? Что-то типа социалистки-анархистки-анархо-синдикалистки-коммунистки. Если не быть кем-то таким самому, ни за что не определишь, в чем разница. Когда они не бросают бомбы, то заняты размежеванием на фракции».

Вскоре после этого как-то вечером Лэнгли спросил, не хочу ли я пройтись с ним на причал на Двадцатой улице проводить Анну в Россию. Ее выслали, и он хочет с ней попрощаться. «Пойдем», — сказал я. Мне было любопытно познакомиться с женщиной, которая так зацепила моего брата.

Мы остановили такси. Я не мог отделаться от мыслей о том дне, когда мы, еще мальчишками, провожали родителей, отправлявшихся в Англию на «Мавритании». Я перестал плакать, когда увидел огромный белый корпус и четыре высоченные красно-черные дымящиеся трубы. Повсюду развевались флаги, сотни людей у ограждения замахали руками, когда это громадное судно, наделенное, казалось, собственным большим и благородным умом, скользнуло, отчаливая от пристани. Когда басовито загудели гудки, я совсем потерял голову. Как же все это было чудесно! И ничего похожего на то, что увидели мы, прибыв на пирс Двадцатой улицы попрощаться с подругой Лэнгли, Анной. Шел дождь. Проходила какая-то демонстрация. Нас оттеснили назад выстроившиеся в линию полицейские. Близко подойти мы не смогли. «Что за гнусный вид у этой калоши», — буркнул Лэнгли. Ее пассажирами были высланные — полный пароход набился. Они стояли у ограждения, кричали и пели «Интернационал» — их, социалистов, гимн. Люди на пирсе пели с ними, хотя и нестройно. Было похоже на то, что слышишь музыку, а потом ее эхо. «Я ее не вижу», — произнес Лэнгли. Зазвучали свистки. Я слышал, как плачут женщины, слышал, как ругаются полицейские и орудуют своими дубинками. Вдалеке выла полицейская сирена. С души воротило по сотрясению воздуха ощущать, что власти прибегли к применению грубой силы. А потом я услышал удар грома, и дождь превратился в ливень. Мне показалось, что это речная вода взвилась к небу, чтобы обрушиться на нас, настолько отвратителен был запах.

Мы с Лэнгли отправились домой, и он налил нам по стопке виски. «Понимаешь, Гомер, — сказал он, — не существует такой вещи, как окончание войны».

После этого настал период, когда мой брат приводил домой женщину из какого-нибудь ночного клуба, где мы бражничали, терпел ее пребывание неделю, а то и месяц, и гнал вон. Он даже женился на какой-то даме по имени Лайла ван Дейк, прожившей с нами целый год, прежде чем он ее выгнал.

Почти с самого начала они с Лайлой ван Дейк не поладили. Дело было не просто в том, что она на дух не выносила кипы газет: большинство женщин из тех, что любят, чтоб всякая вещь знала свое место, почувствовали бы то же самое. Лайла ван Дейк была настроена все изменить. Она переставляла мебель — а брат возвращал все туда, где стояло. Ей не нравился его кашель. Не нравился лежащий повсюду сигаретный пепел. Ей не нравилось, как убирает Шивон, не нравилось, как готовит миссис Робайло. И на все, что ей не нравится, она жаловалась мужу. Она жаловалась на меня. «Он так же несносен, как и ты», — услышал я, как она говорит это Лэнгли. Она была властной женщиной маленького роста, причем одна нога была у нее короче другой, так что ей приходилось носить ортопедический башмак, стук которого вверх-вниз по ступеням и из комнаты в комнату я слышал, когда она совершала свои инспекционные обходы. Воображение ничего не поведало мне о братовой Анне: так, неразличимый голос в общем хоре на борту парохода. О Лайле ван Дейк я узнал больше, чем мне хотелось.

17

В современных США слово «потлач» означает любой праздник индейцев Северо-Запада (Аляска, Вашингтон, Орегон) с преобладанием торжеств и различных церемоний. Изначально главной частью церемониала (по случаю смерти, рождения, первой охотничьей добычи) являлась раздача богатыми членами племени подарков всем соплеменникам. Если хозяин ценных вещей стремился получить определенный статус или пост в своем племени, он раздавал все свое личное имущество и в течение года отказывался от помощи соплеменников. Согласно этикету, полученные подарки гости также должны были раздать.