Девушки и единорог

Гризельде удалось перед обедом заскочить на несколько минут на чердак и предупредить Шауна, что отъезд состоится этим же вечером. Шаун встретил новость с радостью.

— Должен признать, что Ферган выполнил задание очень быстро.

— Ты тоже должен действовать быстро, — сказала Гризельда. Тебе нельзя будет спуститься с чердака между десятью часами и половиной одиннадцатого, потому что родители еще не будут спать, да и Джейн может повстречаться в коридоре. Я приду за тобой перед ужином. Все будут в столовой, прислуга будет занята. Эми и Молли проследят, чтобы не получилось неувязок. Ты спустишься по плющу и пойдешь к Скале. Если случайно тебе повстречаются кучер или садовник, тебе достаточно будет негромко завыть, расставив руки. Они зажмурятся и начнут креститься, так что ничем не помешают тебе. Кстати, ты слышал шум мотора вчера вечером?

— Какого мотора?

Ужин прошел в еще большем молчании, чем накануне. Всех занимали мысли о загадочном происшествии; кроме того, свежей раной был и отъезд Элис.

Сэр Джон чувствовал, что все вокруг него изменяется, причем гораздо быстрее и основательнее, чем ему хотелось бы. Силы, которые он хотел бы игнорировать, потрясли его мир и могли уничтожить его. Мир его семьи, подобно хрустальному шару, покрылся трещинами, проникавшими вглубь и сходившимися в центре.

Он почувствовал, что задыхается, и, скривившись, положил руку на грудь.

— Что с вами, друг мой? — встревожилась леди Гарриэтта.

Сэр Джон улыбнулся. С ним все в порядке. Все хорошо.

Он не стал задерживаться в салоне и скрылся в библиотеке. Здесь он задумался о своих финансовых проблемах и быстро пришел к выводу, что именно они вызывали у него тревожное состояние. Нужно было срочно найти выход. Немного успокоившись, он задремал в кресле. Проснувшись, он решил написать своему зятю Джеймсу Ханту, который после смерти его жены, леди Арабеллы, сестры сэра Джона, продолжал заниматься торговыми операциями в Дублине. Как говорила Августа, он очень неплохо зарабатывал. Он попросит у Ханта денег, обеспечив заем островом Сент-Альбан.

Погода стояла такая же замечательная, как и накануне. Воздух над Ирландией, обычно постоянно перемещающийся, уже двое суток был непривычно застывшим. Гризельда обошла остров, посетила все любимые уголки, где пережила в детстве столько воображаемых приключений. Она постояла, закрыв глаза и подняв лицо к солнцу, на выходе из туннеля. Потом растянулась на горизонтальной плите и попыталась представить ее легкой, как пушинка, чтобы отправиться на этой ставшей лодкой каменной глыбе в свое будущее, в надежде раскрыть его тайны. Но плита не потеряла вес и не шевельнулась.

В неподвижном воздухе аромат тиса скапливался вокруг дерева и стекал на землю, густой, словно жидкость. Гризельда наклонила к себе одну низкую ветку и зарылась в нее лицом. Она глубоко вдохнула запах смолы, похожий на зеленый фимиам.

Потом она опустилась на колени перед норой и негромко позвала:

— Уагу!.. Эй, Уагу!.. Я уезжаю!.. Навсегда!.. Я пришла попрощаться с тобой. Прощай, Уагу!..

— Уау-у-у, уау-у-у, — еле слышно ответил голос из-под корней. И Гризельде показалось, что сам остров прошептал: «Прощай, прощай.»

Гризельда встала со слезами на глазах и побежала домой. Настало время выбрать, что она возьмет с собой. Она открыла заказанный в Лондоне кожаный саквояж, до сих пор ни разу ей не понадобившийся, распахнула дверцы шкафов и комодов и принялась лихорадочно выбрасывать их содержимое на ковер, время от времени выхватывая из растущей груды рубашку, юбку, платье, ленту, чулки, еще одно платье, туфли, шляпку, разные восхитительные и бесполезные мелочи. Пригодилась ничтожная часть того, что у нее накопилось за многие годы.

Охваченная отчаянием, она прекратила показавшуюся ей бессмысленной возню и подошла к окну. Красный шар солнца опускался к горизонту. Как и накануне, с моря начал подниматься туман.

Она оказалась последней из собравшихся в столовой членов семейства. Появившись в дверях, она поразила присутствующих своим видом, так как надела свое самое красивое платье, белое платье для бала, и нацепила все драгоценности.

— Ах, Гризельда, — удивленно произнесла леди Гарриэтта, — к чему такой наряд? В день, когда нас покинула Элис!

Она поднесла к глазам платочек с кружевной оторочкой.

— Вот именно! — ответила Гризельда. — Этот день не должен быть днем печали. Я кое-что поняла. Я должна сказать вам. Если ваша дочь покидает родной дом, вы не должны печалиться. Она ушла, чтобы прожить свою жизнь так, как она этого хочет. Она счастлива. И вы должны быть счастливы. Сегодня у нас не день скорби, а день радости!..

Она подошла сначала к отцу, затем к матери и поцеловала их. Леди Гарриетта заплакала.

— Ну ладно, Гарриэтта, ладно! — пробормотал сэр Джон.

Он ласково похлопал жену по руке, и та быстро успокоилась. Сэра Джона сильно потряс уход Элис, и поведение Гризельды позволило ему восстановить душевное равновесие. Ее поступок он отнес к числу тех необычных моментов, которые до самых глубин затрагивают жизнь семьи. Время меняется, мир меняется, они очутились словно в конце затянувшейся весны, когда цветы увядают и наступает новый сезон. Принесет ли он плоды или долгое одиночество зимы?

Когда Гризельда садилась на свое место, она неловко задела тарелку, и все содержимое оказалось у нее на платье. Она вскрикнула, вскочила и побежала переодеваться. Среди сочувственных восклицаний присутствующих молчаливой оставалась только Китти, несколько возмущенная артистическим талантом Гризельды, столь искусно сочетающей естественные эмоции и комедию.

Вернувшаяся в столовую Гризельда выглядела великолепно. Она была в оранжевом платье, а это цвет радости. К тому же, оранжевый цвет более практичный.

Эвакуация Шауна прошла весьма успешно. Возле окна остался затянутый ремнями саквояж, в который Гризельда уложила свои украшения. Она была готова.

Вечерний туман поднялся не так высоко, как накануне. Он остановился на уровне окон первого этажа, необычно плотный и неподвижный. Сверху он казался волнистой поверхностью молочного моря, затопившего землю. Из него выступали дом и верхушки деревьев, все остальное скрылось под мягким, молчаливым, застывшим покровом. Скоро туман стал серым, и по мере того как убывал дневной свет, приобретал все более и более темный оттенок. В десять часов вечера на потемневшее небо высыпали многочисленные звезды, тогда как окутанная покрывалом тумана земля оставалась необычно светлой. Можно было подумать, что она освещает небо.

Китти зашла к Гризельде, чтобы попрощаться. Молли к этому времени уже исчезла. В доме воцарились тишина и покой. Постепенно затихли обычные вечерние звуки. Эми постаралась пораньше закончить все работы на кухне и позволила служанкам необычно рано отойти ко сну. Она обняла Гризельду и сказала:

— Я видела, как ты родилась, а теперь вижу, как ты уходишь. Если ты когда-нибудь вернешься, я этого уже не увижу. Но ты сделаешь все, что должна сделать. Если захочешь, ты будешь счастливой. Счастье человека не зависит от окружающих. И потом, не так уж важно быть счастливым.

Китти, нервничая, ходила взад и вперед по комнате, то и дело тяжело вздыхая.

Гризельда посмотрела на часы: уже половина одиннадцатого.

— Ну, мне пора, — сказала она.

Она выглянула из окна. Фонарь, всегда горевший ночью возле конюшни, неуверенно освещал туман в промежутке между домом и службами. Все выглядело спокойным и пустынным. Гризельда не решилась появляться в коридоре с саквояжем. Она привязала к его ручке длинную ленту английских кружев и спустила саквояж из окна. Коснувшись поверхности тумана, он исчез и сразу же коснулся земли. Гризельда отпустила ленту, и туман тут же проглотил ее. Потом наступила очередь плаща. Отойдя от окна, Гризельда опустилась на колени, чтобы обнять Ардана, с утра не находившего себе места и ни на шаг не отходившего от нее.