Страница 47 из 48
— Ваше превосходительство, — ответил Заборский, — господин ротмистр скоропостижно скончался десять дней назад!
У Пайиджани была поверхностная душа и жестокий нрав, но он боялся смерти, особенно скоропостижной.
— Господин ротмистр был, кажется, еще довольно молод, — сказал он, одновременно подумав о том, что и сам он еще довольно молод.
— Это была скоропостижная кончина, ваше превосходительство, — повторил Заборский.
— Сердечный удар?
— Нет, ваше превосходительство!
— Стало быть, самоубийство?
Заборский не ответил. Пайиджани облегченно вздохнул.
Уже несколько лет он поддерживал со старшим евнухом чуть ли не братские отношения. Вдвоем они усердно поработали над тем, чтобы убрать великого визиря. Это им удалось — и они заключили союз до конца своих дней. Правда, Пайиджани не удалось стать великим визирем, но зато его произвели в генералы. Старший евнух сильно привязался к безобидному Пайиджани. Этот человек был ему по сердцу: безопасный, послушный, иногда легкомысленный и беспомощный, благодарно выслушивающий любой совет; собственно говоря, при удобном случае — идеальное орудие для выполнения его, евнуха, планов. Чем не друг!
Через два дня после прибытия оба уже прохаживались в европейских костюмах по светлым улицам весенней Вены. Они разглядывали яркие витрины, покупали всякие ненужные вещи: трости, бинокли, сапоги для верховой езды, жилеты, панамы, зонтики, подтяжки, пистолеты, патроны, охотничьи ножи, бумажники и кожаные чемоданы. Когда они проходили по Кертнерштрассе, старший евнух внезапно остановился как вкопанный. Он был ошарашен, пожалуй, даже напуган: в витрине поставщика двора ювелира Гвендля на широкой темно-синей бархатной подушке возлежали опаловые, как туча с градом, белые, как снег на вершинах иранских гор, и, вместе с тем, голубовато-розовые, как небо перед грозой, три ряда крупных тяжелых жемчужин, знакомые евнуху, как его родные сестры. К тому же, он, как никто, знал толк в драгоценных камнях. Рубины, смарагды, сапфиры, жемчуга, которые он хоть однажды подержал в руках или хотя бы увидел, он уже не мог забыть никогда. А эти жемчуга — он знал, откуда они. Эти жемчуга он сам доставил однажды по приказу своего господина в некий дом.
— Ты вчера рассказывал мне, — сказал старший евнух генералу, не отрывая взгляда от жемчуга, — о драгунском офицере, который покончил с собой!
— Да, — сказал Пайиджани.
— Вот и славно! — воскликнул старший евнух. — Войдем! Ты будешь переводить. Я хочу поговорить с хозяином.
Они вошли в магазин, велели позвать хозяина. Генерал назвал свое имя и звание. Придворный ювелир Гвендль с достоинством спустился по крутой лестнице.
— Мы из свиты Его Величества Шаха, — сказал старший евнух.
И генерал перевел:
— Откуда этот жемчуг у вас в витрине?
Гвендль ответил, как оно и было на самом деле, что сначала он получил жемчуг от банкира Эфрусси, затем продал его в Амстердам, а теперь он снова сдан ему на комиссию.
— Сколько он стоит? — спросил старший евнух, и Пайиджани перевел.
— Двести тысяч гульденов! — сказал Гвендль.
— Я его выкуплю, — решил евнух.
Он вытащил тяжелый кожаный кошель синего цвета, медленно развязал тесемку на горловине и высыпал содержимое на стол — сплошь золотые монеты. Это составило пятьдесят тысяч гульденов. Он пожелал, чтобы жемчуг был приготовлен для него завтра и чтобы уже сейчас, немедленно, сию же минуту, его убрали из витрины. Расписка, которую написал Гвендль, ему не понадобилась. Он, бросив быстрый взгляд, разорвал ее — и белые обрывки бумаги плавно опустились на красноватые дукаты.
— Я приду завтра, в это же время! — предупредил старший евнух.
— Зачем ты это сделал? — спросил генерал.
— Я люблю эти жемчуга! — ответил старший евнух.
Пайиджани остановился на углу Кертнерштрассе и площади Святого Стефана. Здесь к стене был прислонен огромный деревянный щит с плакатом. Затейливые письмена, представляющие собой алые персидские флажки на черном фоне, гласили:
«Шах, Его Величество, глава верующих персиян и приверженцев Магомета, с портретным сходством. — Тегеранский гарем. — Тайны Востока. — Все это в Большом всемирном биоскопическом театре на главной аллее Пратера».
— Поехали-ка туда, — сказал Пайиджани.
По старой привычке шах велел утром позвать евнуха.
Его Величество прихлебывал всегдашний карлумский чай. Трубка его была прислонена к столу, длинная, как посох; казалось, не он курит ее, а она сама дымится.
— Вчера ты видел Вену! — начал шах. — Как ты полагаешь, изменилась ли она с тех пор, как мы были здесь в прошлый раз?
— Все меняется, господин, — ответил евнух. — И тем не менее все остается прежним. Таково мое мнение!
— Встретил ли ты старых знакомых? Тех, с кем виделся в наш прошлый приезд?
— Только одного, господин. Это была женщина.
— Что за женщина?
— Господин, она была твоей возлюбленной одну ночь. И я имел великую честь передать ей твой подарок.
— Помнит ли она еще меня? Говорила ли она обо мне?
— Я не знаю этого, господин. Она не говорила о тебе.
— Что ты подарил ей тогда?
— Прекраснейший жемчуг, какой только нашел в сундуках. Это был достойный подарок. Но…
— Что «но»?
— Она его не сохранила. Я увидел вчера этот жемчуг в витрине одной лавки. Я выкупил его.
— А что женщина?
— Господин, она не заслуживает того, чтобы о ней говорить.
— А тогда? Тогда она заслуживала большего?
— Тогда, мой господин, все было иначе. Ваше Величество были молоды, но и тогда я видел, кто она такая. Бедная девушка. По обычаям Запада — продажный товар.
— Но она мне тогда понравилась!
— Господин, это была не та самая; это была лишь похожая на нее!
— Стало быть, я настолько слеп?
— Все мы слепы, — сказал старший евнух.
Шаху стало не по себе. Он отодвинул мед, масло и фрукты. Он размышлял, то есть делал вид, будто размышляет, но голова его была пуста, как выпотрошенная тыква.
— Так! Значит, так! — сказал он, а потом добавил: — Но она все-таки доставила мне удовольствие.
— Пожалуй, что так, — согласился евнух.
— Скажи мне еще, — вновь заговорил шах, — скажи мне откровенно: тебе кажется, что я заблуждаюсь и в других… более важных вещах?
— Господин, если ты позволишь мне быть с тобой откровенным, это так! Ты заблуждаешься, потому что ты человек!
— Где же истина?
— На небесах, — ответил евнух. — На небесах после смерти.
— А ты боишься смерти?
— Я жду ее, жду долго. Я удивляюсь, что все еще жив.
— Иди! — велел шах. Но уже в следующее мгновение воскликнул: — Принеси мне жемчуг!
Евнух поклонился и выскользнул вон, дородный и бесшумный.
Неделю спустя шах покинул столицу империи и резиденцию императора. Нехвал вновь дирижировал полковым оркестром Тевтонского ордена на перроне. Рота почетного караула взяла в ружье. Его Величество император с хорошо отрепетированной сердечностью простился с зарубежным монархом. За окном в бюро станционного смотрителя иллюстратор «Кроненцайтунг» зарисовывал сцену прощания — может пригодиться маэстро Тино Перколи или кому-нибудь из его последователей.
Что касается «Всемирного биоскопа», то ему было разрешено вновь открыться через день после отъезда Его Персидского Величества. Иногда за кассой сидела Мицци Шинагль, увешанная жемчугами. Иногда она думала о суде, который предстоял ее Ксандлю. Изредка она ходила в следственную тюрьму с передачей: сыр, салями и за спиной благожелательного надзирателя — сигареты. Но ни разу не возвращалась она оттуда с чувством, что Ксандль ее сын, а она — его мать.
Очень редко, но зато со все большей пылкостью думала она о любимом Тайтингере и в такие минуты грустнела. Но поскольку не в ее натуре было долго печалиться, она заставляла себя радостно переключаться на мысль о двух тысячах гульденов, которые надежно лежали в сберкассе на почте, и о процветании «Всемирного биоскопа». Она была здорова, бодра, иногда даже игрива. Она принадлежала к тем женщинам, которых за их аппетитную полноту называют «пышками». И, бывало, она подыскивала себе мужчину.