Страница 38 из 48
И все же в некотором роде торжественное настроение охватило Тайтингера, когда утром пятнадцатого марта он выехал в Кагран. Он уже и не осознавал толком, что затеял эту поездку исключительно затем, чтобы забрать из тюрьмы Мицци Шинагль. Ему казалось, будто это нелепое действие предписано ему каким-то церемониалом. Впрочем, поездка в фиакре этим великолепным утром вполне способствовала тому, чтобы любые сомнения растворились в своего рода праздничном дурмане.
Таким образом, он прибыл в канцелярию начальника тюрьмы так, словно это было само собой разумеющимся поступком, и вознамерился забрать Мицци. Вследствие этого ее вывели из камеры на полчаса раньше. На ней было коричневое пальто, в котором ее доставили сюда прошлой осенью. Большую фетровую шляпу с вишнями из стекляруса она не надела из страха, что та за минувшее время могла выйти из моды, а просто держала в руке. Ее все еще короткие, хотя и пышно разросшиеся красивые волосы отливали свежим блеском, а побледневшее и сузившееся лицо казалось прямо-таки аристократическим. «Теперь она действительно похожа на Элен!» — подумал Тайтингер.
— Я, пожалуй, могу обойтись без всегдашних напутствий, — с улыбкой сказал начальник тюрьмы. — Мицци Шинагль, господин барон заботится о вас столь благородным образом, что я уверен: мне никогда больше не доведется увидеть вас здесь. Господин барон, всегда к вашим услугам!
На улице Тайтингера ожидал экипаж.
— Куда ты хочешь? — спросил он.
Но Мицци озабоченно озиралась по сторонам, ей явно кого-то не хватало.
— Мне надо еще подождать, — призналась она. — Придет Лени. Вы появились слишком рано!
Это прозвучало как упрек. Свобода, весна, экипаж на резиновом ходу, да и сам барон, казалось, не радовали Мицци.
— Кто эта Лени? — спросил Тайтингер.
— Моя приятельница, господин барон! Мы сидели в одной камере. Лени — из-за участия в подпольном аборте, а вообще-то она порядочная, эта Лени, нам хорошо было вместе, она вышла четыре недели назад. Она всегда держит слово и придет за мной обязательно.
В этот миг барон увидел, как к ним спешит женщина — статная, пестро разодетая и призывно машущая рукой. И вот уже это видение стало вполне отчетливым. Женщина громко и весело кричала. Все слышнее становилось имя «Мицци» и все очевиднее то обстоятельство, что к ним приближалась женщина в костюме из натурального желтого шелка, в светло-зеленой шляпе размером с тележное колесо, из-под которой выбивались буйные черные локоны, в желтых сапожках на пуговках, с зонтиком, боа и ридикюлем «Помпадур». Это была Магдалена Кройцер, держательница карусели на Пратере.
Женщины с чувством расцеловались.
— Вы — господин барон, я знаю, нечего мне объяснять, Мицци мне все давно рассказала. А это коляска, и в нее мы сейчас сядем и поедем сначала к твоему папе, его разбил паралич, не то бы он сам приехал!
И не успел Тайтингер сообразить, что, собственно говоря, происходит, как он уже сидел на заднем сиденье, напротив Мицци и Лени, сидел, кстати, неловко и чрезвычайно неудобно, подняв колени и вынужденно пригнувшись. Над его головой проносились непонятные поговорки и присловья, мелькали, как молнии, выкрики и восклицания, плескался смех, словно веселый проливной дождик, — и весь разговор шел на простонародном диалекте, с которым он никогда еще не сталкивался так интенсивно и близко и который напоминал ему грохот колес, мяуканье и звук горна одновременно. Наконец они добрались до Зиверинга.
Сюда Мицци приезжала однажды во всем великолепии «наложницы» персидского шаха. Тогдашняя дворничиха была еще жива; Ксандль женился и переехал в Брюнн. Лавка снова была открыта (теперь она принадлежала какому-то молодому человеку). Старого Шинагля отпустили из приюта для престарелых в Лейнце на один-единственный день: ему не хотелось, чтобы дочь увидела его там, в приюте, на месте его «позора». Старый парализованный Шинагль сидел в лавке, привалясь к стене возле открытой двери.
В лавке было темно; как кости скелета, белели выточенные из коралла курительные трубки. Лавка пробудила некоторые воспоминания и в душе у барона. Здесь он впервые увидел Мицци… Старый Шинагль был в состоянии лишь еле шевелить руками. Речь его тоже была беспомощна, он заикался, стонал — и вдруг громко, с неожиданной силой, высморкался. От смущения Тайтингер купил пять трубок. Дворничиха спросила, не принести ли табаку. Совсем смешавшись, он сказал:
— Да, пожалуйста, весьма благодарен!
Останется ли Мицци тут, вот о чем осведомился, запинаясь, старый Шинагль. Нет, решительно ответила Магдалена Кройцер. Это было уже давно оговорено. Мицци поживет покамест у нее, чтобы малость «восстановиться». В сумочке у Магдалены были отпечатанные типографским способом визитные карточки, она, порывшись, вытащила одну, протянула Тайтингеру и сказала:
— Не выбрасывайте, господин барон! Мы ждем вас завтра, в воскресенье, четвертый этаж налево, комната двадцать один, не забудьте, после обеда, в пять часов. Пожалуйста, не опаздывайте, господин барон!
На этом Тайтингер распрощался с дамами. Он поклонился, назвал кучеру адрес Магдалены Кройцер, загодя расплатился за обратную поездку и исчез в ближайшем переулке, где ему показалась сулящей приют и утешение терраса первого же попавшегося на глаза кафе.
Он не выкинул адрес, не забыл час, он сдержал слово — как всегда. С некоторой робостью очутился он в воскресенье перед дверью комнаты № 21, вдохнув смешанный запах кислой капусты, кошек и сохнущих пеленок и расслышав голоса, доносящиеся из всех комнат сразу: снизу, сверху, по соседству; он уже различил голос Мицци. Решительно дернув шнурок звонка, он сразу же оказался в комнате, где ему бросились в глаза красный плюш, зеленая скатерть, желтые, одинаково желтые вазы, торты, апельсины, кофейные чашки и огромная ромовая баба. За столом, в одинаковых белых летних платьях, как две сестры, сидели Лени и Мицци. Одна темноволосая, другая золотисто-белокурая. Тайтингер делал все, что они велели: ел ромовую бабу, пробовал варенье, пил кофе, а после — малиновую воду, курил сигары «Трабуко», хотя привык курить сигареты, слушал их речи, ничего не понимал, ни о чем не думал и в конце концов почувствовал изжогу. Собравшись с духом, он спросил, где находится туалет. Его провели на кухню, в какое-то непонятное помещение, где он удовольствовался тем, что вылил воду из жестяного кувшина в раковину, после чего вышел вон. И едва он, вернувшись в комнату, уселся на свое место, как в дверь позвонили — и вошло чудище, каких свет не видывал и не слыхивал. Оно могло сойти и за кучера, и за мясника, и за чучело огородное сразу. Это был Игнац Труммер, друг Магдалены Кройцер. Так он представился, и изо всего, что он произнес в следующую минуту, с быстротой, которая не вязалась ни с гигантскими размерами его тела, ни с громоподобным голосом, Тайтингер уловил только, что этот человек чувствует себя польщенным выпавшей на его долю честью. Труммер ел, пил, говорил, курил, пил, ел и говорил.
— За чем же дело стало? — спросил он наконец. — Не прокатиться ли нам?.. Да господи боже мой! — восклицал он то и дело — и тут же почему-то добавлял: — Ну тютелька в тютельку!
Это уже нельзя было назвать говором венских городских низов. Больше это походило на попытку медведя заговорить по-итальянски.
Конка оказалась переполнена, и Труммер, приговаривая «тютелька в тютельку», настоял на том, чтобы отправиться в Пратер пешком, — посмотреть «предприятие» (он имел в виду карусель). Тайтингер послушно вышагивал рядом с Игнацем, дамы шли впереди. Более или менее приноровившись к диалекту, Тайтингер начал кое-что понимать. Труммер знал свет, он в свое время служил кучером у графа Замборски. После смерти старика-графа он начал торговать лошадьми. Потом поступил неосмотрительно, попытавшись подсунуть военно-закупочной комиссии одну лошадь вместо другой, уже сговоренной, и нажил на этом, оказывая услугу одному приятелю, сплошные неприятности. Ну да господин барон знают, что точно такие же истории происходят в казначействе, и вот теперь он совладелец карусели, на пару с Магдаленой Кройцер, и это неплохой гешефт: сейчас вот можно по случаю, по дешевке, приобрести кабинет восковых фигур. А это уж вовсе нечто благородное, нечто музейное, прямо-таки высокое искусство…